“Эта ужасная война унесла миллионы жизней, и эта боль вечно будет жить в наших сердцах”.

Если просить и умолять, тебя услышат. Желание. Какое желание можно загадать, на что надеяться, если даже такая храбрая и сильная девочка не смогла получить то, что так хотела – жизнь?

Когда журавлик был готов, Юра понял, что плачет навзрыд.

Он поднялся на ноги и застыл, увидев по другую сторону от памятника Отабека. Тот стоял и смотрел на него с совершенно нечитаемым выражением лица. Потом вдруг поднял руку, которую Юра до этого не видел из-за крыла каменной девушки, держа в ней что-то светлое и острогранное.

Журавлик. Белый, из обычного листа А4. По крылу шла какая-то печатная надпись.

Юра не знал, что и зачем делал в тот момент. Он всегда таким был: принимал решения и не следовал им, поддаваясь эмоциям, сначала творил что-то, а потом думал, насколько это было правильно, много говорил и так мало, ничтожно мало слушал тех, кто был ему дорог. Изнутри рвалось, будто пробило плотину, и все хлынуло наружу — вот такое, настоящее и незащищенное, без прикрас, без лести, без домыслов и без сожалений. Все это будет потом, если будет.

А сейчас эти несколько шагов от одного каменного крыла до другого показались вечностью. А сейчас от Отабека просто одуряюще пахло чем-то родным и привычным. Юра жался к его груди так, будто любой оставшийся между ними миллиметр причинял физическую боль.

Если просить и умолять, тебя услышат.

Юре показалась, что прошла вечность, прежде чем его с силой обхватили руками и прижали к себе еще крепче. Лицо щипало от слез, которых вдруг оказалось так много, что их просто некуда было девать — они лились и лились из крепко зажмуренных глаз, впитываясь в эту чертову такую любимую серую рубашку, которую Юра судорожно сжимал пальцами свободной руки, держа в другой сделанного журавлика. Из горла вырвался сдавленный всхлип, когда губы Отабека прижались к виску.

“Мы верим, что наши молитвы будут услышаны и что жизнь продолжается. Это наш плач. Это наша молитва. Это наш мир”.

Отабек что-то тихо-тихо шептал, и Юра сначала не слышал его из-за гула в собственной голове. Но это было лишь одно слово. Снова, снова и снова. Его губы задевали волосы, касались кожи виска. Так близко, знакомо, правильно.

— Юра.

И все принятые ранее решения сгорали в пепел.

========== 4.1. Токио ==========

Комментарий к 4.1. Токио

♫ Nickelback – Someday

“How the hell’d we wind up like this?

Why weren’t we able

To see the signs that we missed,

Try and turn the tables?”

— Юрий, что у тебя с голосом? Опять пьешь все ледяное? Хочешь в новый сезон красиво въехать с пневмонией?

Юра отвел телефон от уха, опустил голову и уткнулся носом в предплечье, чтобы заглушить смешок. Барановская — это как наказание и благословение всей его жизни, причем все в одном флаконе.

— Да тут жара адская, дядя Яша бы оценил — он же у нас любит баню, — какая пневмония? — подняв лицо и тихо шмыгнув носом, чтобы не было слышно в трубке, ответил Юра.

— Вот как раз летом все ангины и пневмонии и прилипают! Особенно к таким безалаберным личностям, как ты, — на другом конце связи что-то зажужжало и затрещало, и Лилия добавила, явно обращаясь не к Юре: — Сколько можно насиловать этот несчастный абрикос?

— Лилия? — переспросил Юра.

— Я окружена идиотами, — спокойно и ровно произнесла Барановская. — Да не пили ты эту ветку, другую надо было, что за наказание? — добавила она уже не в микрофон, но Юра все равно услышал.

— Вы что, не в Питере?

От упоминания любимого города резко захотелось попасть под дождь с ветром, а еще почувствовать запах метро, который был, по мнению Юры, совершенно уникальным. Нигде так не пахло в подземке, как в Питере — Юра проверял. За это он не любил Москву, потому что в столице на станциях и около поездов был какой-то грязный, пыльный запах, который и в подметки не годился питерскому. Я как Есенин, подумал Юра, разглядывая пустую, слабо освещенную баскетбольную площадку, которую было хорошо видно с балкона. Вокруг столько всего интересного, вкусного, веселого и неизведанного, а тянет к русским березам. Это что же, тоска по родине? Похоже, он стареет и скоро станет, как Витя.

— Формально — нет, — ответила трубка, и Юра, задумавшись, чуть не выронил телефон, который держал у уха плечом. — Недалеко от Петергофа.

— Ого! — сказал Юра. — На даче у дяди Яши, что ли?

— Плисецкий, не переводи тему! — рявкнула Лилия. — Ты в нос разговариваешь. Сколько раз я тебе говорила…

— Да не болею я! Вам кажется!

Лилия вздохнула. Телефон зашипел прямо в ухо, и Юра поморщился. Барановская была из тех людей, от которых просто нереально что-то скрыть. По крайней мере, у Юры не получалось еще ни разу, хотя он честно пытался. Она всегда безошибочно читала его по выражению лица, а уж по катанию — тем более. Если же Юра приходил к ней в балетный класс, можно было забыть о том, чтобы утаить, что где-то болит или что-то волнует. Теперь ее способности вышли на новый уровень. Может, ее в битву экстрасенсов определить? Или это только на Юре работает?

Хорошо еще, что она подумала на простуду, а не то, что Юра просто рыдал, как никогда в жизни. Прошло уже несколько часов, а нос так и остался заложен. Мила, увидев его в парке, когда они все снова встретились на другой его половине — через мост, у Колокола Мира — тихо охнула и, не говоря ни слова, сунула ему в руку пачку бумажных платочков. Все остальные, на удивление, сделали вид, что вообще ничего не заметили.

— Фельцман просил передать Виктору, что, если он привезет хоть один лишний килограмм, будет ведрами каток заливать. Вручную. Конец цитаты, — сказала Лилия, когда треск на заднем плане прекратился.

Юра хрюкнул в трубку и согнулся пополам, укладываясь грудью на балконный парапет. Сейчас он всех соседей перебудит, если станет ржать. А соседи-то вообще были? Улицы выглядели такими пустыми, как будто случился Апокалипсис, а им об этом просто не сообщили. Светила неяркая луна, как и в предыдущую ночь, и все казалось таким застывшим и тихим, что любой звук прокатывался по крышам низких домов громогласным эхо.

— Не смешно, Юрий. Тебя это тоже касается, — отрезала Барановская.

— Каток заливать? — фыркнул Юра, утирая заслезившиеся от сдерживаемого смеха глаза.

— Ведра подавать, — ровно ответила Лилия. — Жду тебя через полторы недели у себя. В восемь утра. Опоздаешь — придушу.

— Не напугаете. Тут мы встаем в пять, — мстительно ответил Юра.

— Не забывай про смену часовых поясов, — в тон ему отозвалась Барановская. — Кстати о них, по какой причине ты не спишь в час ночи?

Вот ведь. Посчитала-таки.

— Вообще-то это вы мне позвонили.

— Потому и позвонила. С твоим лицом любой недосып — катастрофа.

Видела бы ты меня сейчас, подумал Юра, трогая пальцем закрытый глаз. Он сам испугался, когда зашел в ванную: рожа вся в красных неровных пятнах, нос шелушится, ресницы стрелочками, как у Милы, когда она переборщит с тушью. Красота неописуемая, хоть сейчас на выставку.

Из-за приоткрытой балконной створки донесся звук дверного хлопка. Юра оттолкнулся локтями от парапета и обернулся. Отабек нерешительно постоял у порога в темноте, потом все же заметил его и указал рукой на торшер — включить? Юра замотал головой. Отабек кивнул и прошел к своей кровати, скрываясь из виду со стороны балкона.

— Все, марш спать, — скомандовала трубка голосом Лилии. Юра прижался посильнее ухом к телефону. Соскучился он по ней, что ли? Да быть не может. Или все же может?

— Иду-иду, — вздохнул он, глядя в темный проем балконной двери.

— И не твори глупостей, Юрий. До связи.

Телефон замолчал. Юра еще пару мгновений задумчиво подержал его у лица, потом опустил руку. Не творить глупостей — это явно не про него. И, раз разговор закончился, это значило, что пришло время возвращаться с балкона в номер, а это увеличивало шансы на всевозможные глупости в разы.