На следующее утро, после ночи с Джерардом, когда для меня открылось много нового, я стоял перед зеркалом в своей комнате и впервые не унижал себя.

Мне было чертовски хорошо.

Я надел маску Робина и сказал себе, что я был кем-то. Я чувствовал себя таким сильным, а мое сердце билось в счастливом ритме, как будто кто-то сидел в моей груди и улыбался, даря тепло. Не обращая внимания на нелепость подобной мысли, я представлял себе и сердце Джерарда, которое улыбалось так же, потому что спустя столько времени мы наконец пришли к пониманию того, что наша любовь была другой; но то, что она отличалась, не делало ее менее реальной.

В тот же день я попробовал использовать новую смазку, которую я получил от него в подарок. Только убедившись, что в доме стояла тишина, я вытащил тюбик из-под подушки, выдавил немного содержимого на пальцы и просунул руку под резинку штанов, не потрудившись их снять. Я редко избавлялся от пижамных штанов, когда дрочил. Я всегда боялся, что в любой момент в мою комнату может зайти мама и попросить что-нибудь сделать, тем самым заставляя меня подняться с постели. Поэтому на всякий случай я оставался одетым, и это было так ужасно неудобно.

Я попробовал смазку, и на этот раз все прошло намного лучше. Раньше я никогда не использовал любрикант, поэтому я был приятно удивлен тем, как смазка приятно нагревалась в контакте с моей голой кожей. Я проверил ее срок годности и поклялся себе, что обязательно сохраню остаток, чтобы использовать ее с Джерардом в Нью-Йорке.

Я был жив, я был кем-то особенным, у меня был кто-то, кто действительно заботился обо мне и о ком мог заботиться я. Господи блять Иисусе, это все правда, он нуждался во мне, и я собирался его спасти. Я уже делал это, и даже не думал останавливаться, продолжая давать ему чувство безопасности и целостности.

Мой маленький милый возлюбленный, мой Бэтмэн.

Я думаю, что после того, как я был посвящен во все его тайны, я влюбился в него еще сильнее. Меня делал счастливым тот факт, что из всех окружающих его людей, он выбрал именно меня. Это со мной он поделился своим секретами, это меня он обнимал и оберегал, это я спасал его. Я сам не осознавал, как и когда во мне проснулось желание защищать его. Он казался уязвимым и слабым, тем, кто нуждался в спасителе. Я хотел взять эту роль на себя, что я, очевидно, уже сделал.

Меня, меня, именно меня он предпочел всем остальным, и я еще никогда, блять, не чувствовал себя таким живым.

- Ладно, Фрэнки, мне нужно идти.

Спустя несколько часов просиживания на моем крыльце с фруктами и сэндвичами в качестве закусок я поднялся на ноги, чтобы проводить Джерарда. Я решил уважать его пожелание и не упоминал в разговоре ничего из того, что произошло прошлой ночью. Мы абсолютно комфортно провели вместе сегодняшний день, и меня действительно это успокаивало. Что бы ни случилось, мы всегда будем доверять друг другу, оставаясь рядом.

Черт, я чувствую себя непобедимым.

Я легко мог представить, чего ему стоило все мне рассказать, и понимал, что я не должен был в лишний раз напоминать ему о боли, с которой он сталкивался ежедневно. Или о том, как это ужасно неловко и неприятно – просыпаться посреди ночи и слушать доносящиеся с первого этажа споры, причиной которых являлся ты. У него была тяжелая жизнь, полная лжи относительно причины развода его родителей, не говоря уже о страшном человеке, что пришел на замену его отца; Джерард должен был мириться с его присутствием каждый день, год за годом. В какой-то степени я был так счастлив, что он уезжает уже завтра. Наконец он обретет свободу. Джерард заслуживал этого, как никто другой.

Он был прекрасным человеком во всех проявлениях, невинным и дружелюбным; но больше всего мне причинял боль его рассказ о том, как он мечтал пожертвовать свои старые мягкие игрушки детям в больницах. Щедрость и любовь к окружающим все еще жили в нем, и, несмотря на жестокость, с которой он сталкивался постоянно, он все равно хотел помочь другим, сделать их хоть немного счастливее.

Я испытывал отвращение, когда думал о том, что, возможно, у всего были знаки. Джерард всегда держался в стороне, всегда носил темную одежду с длинными рукавами. Он всегда был очень сексуален. Кажется, я где-то слышал о жертвах сексуального насилия, что они, дети, часто сами становятся провокаторами из-за своего любопытства и интереса, направленного в сторону взрослых. Что ж, я не был взрослым, а Джерард, видимо, на интуитивном уровне жаждал к себе внимание именного такого рода. Он никогда не признавался мне в этом, но сама возможность такого развития событий поражала меня до глубины души. Гэри был гомофобом, поэтому мне хотелось верить, что он никогда не стал бы принуждать своего приемного сына к действиям сексуального характера, ведь тогда это означало бы, что у него самого были латентные гомосексуальные наклонности. Одна только подобная мысль скручивала мои внутренности в болезненный узел, заставляя дрожать и задыхаться.

Чертов ублюдок.

Я, блять, так злился на него из-за того, как он относился к моему другу. Джерард был таким нежным и безобидным, что у меня просто в голове не укладывалось, как кто-то мог смотреть на него и хотеть причинить ему боль. Он был достоин восхищения, а не унижения. Сбрасывать одеяла на пол? Издеваться и насмехаться над ним? Что, блять, было не так с этими людьми? Я много думал о том, знала ли обо всем этом его мама. Она не могла не знать. Она должна была заподозрить хоть что-нибудь. Джерард говорил, что Гэри бил его только тогда, когда Донны не было поблизости, но как она могла не догадываться об очевидном? Разве она не видела синяки? Не замечала, как Джерард прятал взгляд и молчаливо ожидал наказания, когда с ним в комнате находился Гэри?

Гребаные уроды. Его родители, его бывшие одноклассники… к черту их всех. Я был рад, что теперь он был со мной. Боже мой.

Прокручивая в голове некоторые моменты из прошлого, я вдруг вспомнил один случай, который теперь вызывал болезненные ощущения. То утро, несколько дней назад, когда Джерард привез мне тарелку печенья, чтобы извиниться, хотя у него и не было на это причин; он сказал тогда, что его мучает сильная головная боль, а потом уснул в моей комнате. И теперь я, блять, знал, почему у него болела голова – потому что его отчим избил его, возможно, залепил пощечину или ударил по затылку.

Я вспомнил, как однажды вечером в парке Джерард признался мне, что Гэри ударил его кулаком в живот, и я спросил, часто ли такое происходит. Я всегда знал, что Гэри был конченным ублюдком, и, конечно же, я догадывался, что подобное случилось в их доме не впервые.

С новыми знаниями, открывшими мне глаза, я чувствовал себя ужасно. То есть я не знал ничего из того, о чем рассказал мне Джерард, в связи с чем напрашивался лишь один неутешительный вывод: я был эгоистом. Я сам не обращал внимания на окружающие меня вещи. Я был эгоистом, заботящимся только о себе. И пусть я мог свалить все на свою неуверенность, факт оставался фактом: я не спешил узнавать что-то о Джерарде. Мы редко говорили о нем. Он же в свою очередь постоянно расспрашивал меня о моих интересах, мыслях, ему нравилось постепенно познавать меня, но я настолько погряз в разговорах о своих воображаемых проблемах, что мы никогда не затрагивали темы, важные для него.

А самым важным являлось то, что меня не было рядом, когда он нуждался во мне. То есть он говорил, что я помогаю ему, что спасаю его жизнь, но действительно ли ему со мной было легче? Я уже поставил перед собой определенные цели – я должен был измениться и наконец-то, блять, повзрослеть. Я должен был начать жить, понять уже, что жизнь слишком ценная штука, чтобы прожигать ее зря, что я не вечен и у меня есть не так много времени, чтобы успеть сделать что-то стоящее.

Я не мог дождаться, когда перееду к нему в Нью-Йорк. У нас было так много планов, которые нужно осуществить, так много людей, которых нужно спасти, так много идей, которые нужно обсудить.

- О, конечно. Мы еще увидимся вечером? Куда ты сейчас?