Темная фигура сгорбилась над пепелищем. Черные обугленные остовы печей скорбными скелетами замерли над долиной.

– Да будь ты проклята!!! Ненавижу! – хрипло, словно старуха, подвывала и рвала на себе волосы, черными змеями разлетавшиеся по ветру, молодая женщина, цеплялась за пропитанную пеплом землю.

Ее тело становилось все прозрачнее, рассыпаясь в прах и, смешиваясь с поднимавшимся над выгоревшей деревней смогом, развеивалось над долиной.

Еще минута, и женщина захлебнулась последним, отчаянным в бессильной злобе криком, и растаяла, затерявшись в веках.

– Что, совсем никого? – пожилой врач со «скорой» внимательно и неодобрительно посматривал на нее из-под широких бровей. Катя в ответ только шмыгнула носом и покачала головой.

– А лет тебе сколько?

– Пятнадцать скоро будет…

– «Скоро», – передразнил врач, – через пару лет, что ли?

Худенькая сероглазая девочка неистово закачала головой, растрепывая свои и без того растрепанные косички:

– Нет, что Вы! Через три дня!

Доктор хмыкнул. Он, помнится, в свои пятнадцать уже на заводе подрабатывал, а эта девчушка, видать, за материнской юбкой все прячется, вон какая напуганная. Словно заблудившийся щенок.

Он вздохнул.

– Для госпитализации оснований нет. Укол твоей маме сделали, температура не должна расти. Но, – он торопливо чиркнул на рецепте номер своего телефона и сунул ей в руку клочок бумаги, – если вдруг станет хуже, звони. Я только на дежурство заступил. Приеду. И не вешай нос, красавица! На пятнадцатилетии твоя мамка плясать будет!

Громко хлопнула входная дверь, на лестничной клетке протяжно скрипнули дверцы лифта.

Ушел.

А она осталась. Вместе с крадущейся все ближе ночью, тревожно тикающими ходиками, и ужасом, что утро не наступит никогда.

Мама заболела.

Катя заглянула в спальню, плотно прикрыла за собой дверь. Стараясь как можно тише передвигаться по старому скрипящему паркету в холле, прошла в кухню.

– Ничего, все хорошо будет, – прошептала она отбивающим чечетку часам. – Мама поправится, вот увидите.

Она включила чайник. Тот весело зашумел, и его шипение чуточку разбавило равнодушное тиканье механизма. Стало не так страшно.

Город за окном медленно накрывала морозная, сибирская ночь. Если бы не мамина болезнь, они бы сейчас сидели за столом под уютным золотом абажура и Катя слушала бы сказки: про далекие страны, где люди ездят на слонах, про джиннов и волхвов, про таинственных существ, населяющих нашу землю: нерасторопных леших, вороватых водяных, жутких кладбищенских мар и коварных анчуток.

Наверно, под впечатлением этих рассказов Кате Мирошкиной иногда снились сказочные сны: вот она идет по лесу с прозрачной, молодой еще листвой, а ей навстречу – высокий мужчина, улыбается, протягивает к ней руки, подхватывает, подбрасывает ее высоко над головой и кружит быстро-быстро.

А еще ей снилась пожилая женщина с добрыми, но немного печальными глазами. Такими же, как сейчас у самой Кати в темном отражении.

Тени, словно живые, ложились на вечерний Красноярск, кутая его в серо-синие сумерки. Мгла уже забралась в темные проулки, подворотни, из них выползла на улицы, нагоняя опоздавших прохожих. Карабкаясь по стенам домов, любопытно заглядывала в окна.

Бархатными тапками ступала она с крыши на крышу и зажигала маленькие фонарики-огни чужих теплых, счастливых квартир.

И те радостно подмигивали Кате, будто приглашая в гости.

Девочке от этого стало так тоскливо; так страшно, что приближается ночь, а мама болеет, и она совсем одна, и помочь некому, что Катя вдруг, сама от себя того не ожидая, заплакала. Да так, как не плакала даже в детстве: в голос, навзрыд. Она никак не могла остановиться, хотя понимала, как глупо это, должно быть, выглядит со стороны.

– Ну, и ладно, ну, и пусть! – причитала она, размазывая по лицу слезы. – Всем все равно! Никому нет дела… Только ма-а-а-ме… А мама… боле-е-е-т.

И тут девочка, похолодев, заметила в отражении, у себя за спиной, кошку. Обыкновенную черную кошку, пушистую, с большими немигающими глазами и зрачками-щелочками.

Кошку, которой у них с мамой никогда не было.

Катя резко обернулась. Никого. Слезы мгновенно высохли. Вспотевшие ладони сжались в кулак.

Между тем, кошка в отражении с вызовом посмотрела на Катю, нетерпеливо вильнула хвостом, и, исчезнув на миг за оконной рамой, направилась в сторону комнаты, где спала мама.

Девочка замерла. Негромкое тиканье настенных часов, сопение чайника, шум засыпающего города за стеклом и вдруг отчетливое «мяу» из соседней комнаты!

Катя опрометью бросилась в спальню, по пути с грохотом уронив пару табуреток и с силой треснувшись бедром об угол обеденного стола. Она рывком открыла дверь, в первую очередь, посмотрев на мирно спящую маму – не разбудила ли, – и тут же бросила испуганный взгляд на темнеющее отражение с желтоватым кружком света от настольной лампы. Черная кошка в нем мигнула огромными глазами, приноровилась и с тихим шипением прыгнула внутрь комнаты, метнувшись мягким живым комочком под Катины ноги.

Та, конечно, могла и закричать, но голос куда-то делся, поэтому из открытого рта вырвалось лишь визгливое хрипение.

Между тем кошка спокойно и даже величественно прошла по периметру комнаты, брезгливо выдернула ногти из ворса паласа, и легко запрыгнула на кровать, прямо на грудь к Катиной маме.

– Вставай! – истошно заорало животное.

Катя ничего не успела сделать. Надо было ее согнать с кровати, выставить за дверь, или за окно, но девочка словно окаменела. Не в силах очнуться она лишь наблюдала, как мама открыла глаза, внимательно, без тени удивления посмотрела на кошку, и резко села:

– Отец мой, уже? – голос ее звучал хрипло и незнакомо, глаза цвета байкальского льда искрились от слез. Черная кошка моргнула и принялась вылизывать шерстку на груди.

– Мама, – Катя бросилась к матери, с усилием опрокидывая ее на подушки, – тебе нельзя вставать. Доктор сказал, что…

– Ш-ш, – мама приложила указательный палец к губам дочери, высвобождаясь, – не о том ты сейчас говоришь.

Катя вздрогнула:

– А о чем? О чем я еще могу сейчас говорить! Мам, я не понимаю ничего. Что происходит-то?

Та встала и привлекла к себе дочь, крепко обняла:

– Бедная моя! Все так не вовремя, – кошка за Катиной спиной хмыкнула. – Родная моя, у нас мало времени. Надо торопиться, раз уж так вышло… Я сейчас должна уйти, – Катя ахнула. – Тише, не спорь. Слушай! Я все продумала, никакой опасности нет. В гардеробе есть полка, где мои шкатулки с драгоценностями. Среди них есть та самая, темного дерева, помнишь ее?

– Которую ты мне трогать запрещала? – Катя на миг отстранилась, и тут же заметила, что мама преображается: она вся стала светлее, прозрачнее, и тело светится так, будто изнутри нее зажгли лампочку.

Она хотела было спросить, но мама ее оборвала:

– Время дорого!.. Сейчас та шкатулка тебе понадобится, не расставайся с ней ни на минуту. В ней карта, по ней найдешь ко мне дорогу, – она стала легкой, невесомой, словно оживший призрак. – Я не знаю, когда мы с тобой увидимся, солнышко мое, но я верю, я знаю, что у тебя все получится. Будь смелой и ничего не бойся. Запомни: тебе нужен нос грифона!

Она подняла руки высоко, словно в молитве, и медленно опустила их на плечи дочери. Кате показалось (а показалось ли?), что материнские ладони источают тонкий неясный свет, словно в них поместился кусочек летнего солнца.

Голос у мамы совсем изменился, стал глухим, шелестящим:

– Я отдаю тебе свою силу и всю силу своего Рода. Я передаю тебе силу Рода твоего отца, которую хранила все эти годы. Какой бы она не была, и как бы ты ею не распорядилась. Да будет так!

Она приподняла Катин подбородок и ласково посмотрела в испуганные глаза дочери: