Разгорячившиеся гости требовали вина, песен и драки – обязательного атрибута подобных мероприятий. Всё было как положено. Дурацкие пьяные песни, классная драка где-то на задах, много водки. Но в этот раз моя душа не принимала спиртное. Наконец я вышел во двор. Светало. Следом послышались шелестящие шаги.

– Устал, сынок? – мать ласково обняла меня. – Иди отдохни, а то скоро на автобус собираться. – Она встала на цыпочки, коснувшись моей щеки сухими, обветренными губами и подтолкнула к скрипучей лестнице, ведущей на сеновал.

Забравшись, я рухнул на ранее приготовленную лежанку. Неожиданно лестница опять заскрипела, и в проеме дверцы показалась стройная Люськина фигура.

– Привет, Геныч! Можно я с тобой полежу? Помнишь, как раньше? – с придыханием, еле слышно, шептала она. Господи, помнил ли я? Да разве забудешь эти прекрасные предутренние часы на рыбалке, когда предрассветный туман ровной пеленой расстилался над просыпающейся рекой, а яркое солнце начинало робко обогревать первыми, еще холодными лучами наши сонные лица. Начинался самый клев, а мы, утомившись за день, заваливались спать. Люську клали посередине, накрывали единственной почему-то фуфайкой, а сами плотно прижимались к ней и согревали её молодыми, горячими телами. Пробуждение всегда было одинаково. Под телогрейкой обычно оказывался Серега, а Люська доверчиво, как котенок, сворачивалась у меня под боком, и нам было так хорошо!.. Помнил ли я?

Я закинул руку за голову, а вторую откинул в сторону, как бы давая Люське сигнал, ложись, мол. Ворона покорно улеглась рядом, немного повозилась и затихла, дыша спокойно и ровно. Неожиданно она вздрогнула и прижалась ко мне своим упругим телом. Я немного отодвинулся.

– Геночка, а если в Афганистан? – зашептала она, обдавая моё ухо жарким дыханием. Так она меня никогда не называла. Дальше двигаться было некуда.

«Ну, попал!» – мелькнуло в голове.

Люська бросилась мне на грудь, обхватила шею руками и принялась покрывать моё лицо обжигающими поцелуями.

– Слепец! Неужели ты не видишь, что я давно люблю тебя! – она возбуждалась всё сильнее, не давая мне вымолвить ни слова.

Я вырывался молча и безнадежно. Её волосы рассыпались по моему лицу, щекотали глаза, набились в рот.

– А как же Серый? – попытался я её утихомирить.

– Мне нужен только ты! – категорически отрезала она и снова попыталась поцеловать меня в губы.

С трудом разорвав объятья, я оттолкнул её. Она уселась, нервными движениями поправляя водопад искрящихся волос, победоносно поглядывая на меня торжествующими зелеными глазищами, готовясь к решающему броску. В своей победе она не сомневалась.

«Боже, утихомирь, усмири эту змею. Собери в её голове все табу и вето. Пацан сказал – пацан должен сделать», – выплеснулась облегченной волной спасительная мысль.

Сбиваясь и путаясь в словах, я рассказал Люське всю правду о разговоре годичной давности, о клятве, о бутылке бормотухи. Я замечал, что с каждым словом огонь в её глазах утухает, уступая место тоскливой неизбежности.

– Продал ты меня, Геныч. Продал и пропил, – хрипло выдохнула она и замолчала. Молчал и я. Долго. Томительно. Казалось, вечно…

– Уходи! – эхом отдалось в моей голове. Я молча пожал плечами, спустился вниз и пошел в дом, собираться.

Когда в окружении провожающих я пришел на остановку, Люська была там. Не отрываясь, она следила за каждым моим движением, откладывая в памяти отпечатки расставания.

Подошел дребезжащий автобус. Люська встрепенулась. Плевать она хотела на все деревенские пересуды и наши мальчишечьи клятвы! Ворона подошла ко мне вплотную, оттолкнув полупьяного деда Степана, обняла меня и крепко поцеловала в губы. Она сделала, что хотела.

На колени бы мне перед ней! На колени…

Часть 2.

Умираю, любя…

Легкая «шестерка» летела по Московской кольцевой. Я свободно рулил одной рукой, стараясь не пропустить нужный мне поворот, поворот, который в очередной раз менял мою судьбу и вёл меня к родному дому. Я ехал в свою родную деревеньку по странной просьбе матери из последнего письма после двух лет армии и года спецреабилитации, который я провел в стенах санатория, разместившегося на берегу чудного по своей красоте и спокойствию водохранилища. Санаторий располагался в сосновом бору, был скрыт от посторонних глаз двухметровым каменным забором, обнесенным сверху колючей проволокой. Прекрасные двух– и одноместные номера-палаты: телевизор, холодильник, кондиционер – всё, включая туалет и ванную комнату. Комнаты не запирались, но охрана, молчаливые верзилы, не спускали с нас настороженных глаз. На окнах – решетки. Днем мы обычно гуляли во дворике, облаченные в одинаковые темно-синие халаты. Разговоры не возбранялись, но и не поощрялись. Да и о чем разговаривать людям, еще не остывшим от сурового пекла горячих точек.

Вечером обычно читали, смотрели фильмы, слушали музыку, но каждый из нас по-прежнему оставался самим собой. Мы были еще там, откуда возвращаются обычно поседевшие молодые парни с потухшими и много повидавшими глазами. Это была обычная больница, спецучреждение закрытого типа, без всяких вывесок и табличек.

Когда, по мнению лечащих врачей, я пришел в себя после страшной контузии, да и рана на ноге затянулась, в палате появились двое мужчин в гражданской одежде. Один держал в руках дипломат, другой бросил на кровать сверток.

– Одевайтесь! – коротко приказал тот, что с дипломатом. – Вы закончили курс лечения. Здесь документы и деньги. Остальное получите внизу, у дежурного. Счастливого пути, солдат!

Поставив на пол чемоданчик, они вышли.

Я открыл кейс. Там лежали паспорт, военный билет и водительское удостоверение, всё на мое имя, и две пачки новеньких стодолларовых купюр. Развернув сверток, я быстро переоделся и, спустившись вниз, подошел к дежурному.

– Куда следуете? – лаконично, не глядя на меня, спросил лейтенант, занимаясь документами.

Я назвал адрес.

– Какие-либо просьбы, пожелания будут? – он наконец поднял голову и, пристально оглядев меня, протянул красную папку.

– Да, мне нужна машина.

– Модель? – опять коротко спросил лейтенант.

– Желательно «шестерку», «Жигули».

– Подойдете в 17.00, получите документы на машину и ключи, а пока – свободны, – он кивнул головой охране и те защелкали запорами.

…Вот и указатель поворота. Свернув на нужную мне трассу, где движение было поспокойнее, я расслабился и закурил.

А в голове пчелиным роем гудели, метались воспоминания, бились о черепную коробку и, не найдя выхода, утомленно оседали, уступая место другим.

…Когда Люська поцеловала меня на остановке, все провожающие понимающе отвернулись, а я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и чувствовал себя полным идиотом. Затем неловко повернулся и полез в автобус. Старый тарантас, утробно уркнув, тронулся, а я, плюхнувшись на заднее сиденье, обернулся и увидел, как к Люське подошла моя мать, обняла её, и они направились в деревню.

За окошком автобуса мелькали знакомые картины детства, юности. Промелькнули поселок, школа, где мы с Серегой десять лет промучили учителей. Автобус ехал дальше и дальше. Наконец, после часа езды показались серые ворота призывного пункта со звездочками на створках. Усталый, до смерти замотанный полупьяными призывниками майор листал мое личное дело, задавал, казалось бы, нелепые вопросы.

– Охотник? Хорошо! О-о, да ты левша! Еще лучше! Старлей! К тебе, в третью команду!

Я подошел к невысокому кривоногому старшему лейтенанту, который, внимательно осмотрев меня щелочками узких глаз, кажется, остался доволен.