У нас имелся аккумулятор, подключенный к нему паяльник, набор муфт, связка пластиковых труб трехметровой длины. Дело было нехитрое: нагреваем паяльником, а затем вставляем конец трубы в муфту, потом – еще одну муфту, потом – следующую трубу, и так далее, постепенно подтягивая нитку к лагерю.

Мерно клубящаяся мгла отрезала нас от остального мира, заглушила все звуки… и, когда внезапно раздался детский плач, от неожиданности я повел трубой, которую Маттео как раз собирался приладить к очередному соединению. Труба встала криво и тут же намертво припаялась к муфте. Маттео поднял на меня полный укора взгляд.

– Слышишь? – спросил я, глядя на темные контуры размытых мглой валунов и скал. – Будто ребенок плачет… Младенец!

– Не слышу я ничего, – сердито буркнул Маттео, ведь он действительно был слегка глуховат. – Если ты продолжишь считать ворон, то мы провозимся до вечерни! Подай труборез, раззява! За твоей спиной лежит!

Я покачал головой, а потом поднялся и пошел по шуршащему щебню и чавкающим влажным мхам к скалам.

– Дурень горбатый! – бросил мне вслед брат Маттео. – Нет здесь никаких детей! И быть не может! Лишь бы не работать!

Само собой, я не ожидал найти среди этих первобытных камней малыша. Я никогда не был настолько наивным, насколько, надо полагать, обо мне думали остальные братья. В тот момент я был уверен, что звук, похожий на детский плач, издает какое-нибудь до сих пор неизвестное нам животное или же птица. Вообще, животный мир пустошей, окружавших хребет Святой Троицы, был изучен донельзя плохо. Мне очень хотелось сделать открытие, чтобы порадовать професса, биолога Якова да и остальных. Поэтому я шел туда, откуда, как мне казалось, донесся плач, а за моей спиной монотонно ворчал Маттео.

Внезапно туман уплотнился, и мне явилась женщина с младенцем на руках. На женщине была просторная риза из развевающейся ткани, широкий омофор прикрывал ее пречистое чело…

Раскрыв от изумления рот, я сделал еще один шаг вперед и тут же потерял опору под ногами. Я рухнул на спину и поехал по склону, словно отрок по ледяной горке. Рядом грохотали осыпающиеся камни; моя ряса трещала по швам, а вместе с ней трещали и ребра, истонченные за два года, проведенные в невесомости.

Я упал в раскисшую глину. Шумно упал, с криком и громким шлепком. От удара у меня перехватило дыхание, а вопль застрял в глотке. Я лежал на дне ямы, в которой мы добывали сырье для кирпичей, и глядел в затянутое мглистой поволокой небо. Высоко светило солнце, его лучи золотили верхнюю границу тумана. Неровные края ямы показались мне глазницей, а стоящее надо мной солнце – пылающим зраком; я смотрел в этот глаз, а он прожигал в ответ меня.

Когда Господь вернул способность дышать, я сразу же зашептал молитву Деве Марии. Я не стал распространяться о видении, посетившем меня на склоне, поскольку посчитал, что мои братья еще не готовы услышать такие откровения. К тому же вряд ли увиденное мною действительно было свято: я уверен, что истинная Дева Мария не позволила бы слуге Господнему сорваться со скалы.

Я услышал испуганный голос Маттео:

– Франциск! Франциск! Ты живой, брат?

Помню, как на исходе сорок шестого сола в оранжерею наведался професс Габриель. Он задал мне несколько необязательных вопросов, потом сел на табурет у входа и произнес глубокомысленным тоном: «Господь наш знает толк в терраформировании…»

Я оторвал взгляд от мохнатого стебля толстухи Эстер и повернулся к руководителю миссии. Закатное сияние отражалось от обширной лысины Габриеля, из-за чего казалось, будто его голова окружена кровавым нимбом. Я счел это дурным предзнаменованием.

В юности Габриель пострадал во время Брюссельского теракта, хирурги спасли ему лицо, о былых ранах теперь напоминали лишь неровные шрамы на обвислых щеках и массивном подбородке. Волосы не росли на некогда поврежденных участках кожи, поэтому борода професса всегда выглядела клочковато и неопрятно.

Професс хмурился и играл желваками. Он тоже пришел поговорить о том, что тяготило душу. Оранжерея превратилась в некое подобие неформальной исповедальни; и брат Аллоизий в определенной мере был прав, высказывая подозрение, что это место стало моим храмом, но ответственность в том лежала не на мне одном, но на всех нас.

– Ты знаешь, Помидорушек, – обратился ко мне Габриель, – что мой отец был видным физиком и работал на БАКе? Он столь истово искал опровержение сотворения Вселенной по воле Божьей, что я, руководствуясь духом подросткового противоречия, выбрал путь служения Христу. Ведь всякое действие рождает противодействие, ну, ты в курсе, Помидорушек. В свое время я изучал физику, словно солдат, который зубрит язык противника лишь для того, чтобы допрашивать пленных. Сейчас передо мной стоит задача удостовериться, действительно ли на Марсе случилось чудо. Для этого я должен усомниться в факте чуда и проверить иные гипотезы научными методами. Сейчас я – мой отец. Знаешь, это так странно и тревожно. Как будто время мне отомстило.

Габриель замолчал, подняв взгляд в прозрачный свод. На стекле лежали отсветы догорающего дня. Я опустился на плоский марсианский камень, оставленный для красоты у края дорожки, и приготовился слушать дальше.

– Говорят, что способность истинно верующих видеть ангелов и слышать голоса святых объясняется феноменом измененного сознания, – вновь заговорил професс. – Я также знаком с основными положениями квантовой физики. На квантовом уровне реальность определяется наблюдателем. И на квантовом уровне существует все и сразу – Бог, Акт Творения, Большой Взрыв, пришельцы, ангелы, безжизненный космос, Стивен Хокинг – олимпийский чемпион. Мы как будто заняты перетягиванием каната, и тот, кто победит, реализует свой сценарий квантового мира в мире классической физики. И сейчас я выступаю на противоположной стороне, Помидорушек. Сильна ли моя вера? Не пора ли принять чудо априори, свернуть исследования и перебросить все силы на строительство храма? Как ты думаешь, брат?

Внезапно професс потемнел лицом, схватился за грудь и зашелся мучительным кашлем. Я вскочил на ноги, одним движением переместился к столу, на котором во вместительной пластиковой бутыли грелась вода для полива. Пока я искал, а затем наполнял пластиковый стакан, професс успел прокашляться. Он шумно прочистил горло, сплюнул на грядку и в недоумении уставился на свой плевок. Ком мокроты был коричнево-красным, словно кусок несвежего сырого мяса.

– Domine miserere… – пробормотал Габриель обескураженно. – Только этого не хватало!

– Монсеньор! – встревожился я. – Что с вами?

– Понятия не имею, – ответил он. – В груди саднит, я думал – простуда.

– Нужно, чтобы брат Яков вас осмотрел. Сейчас же, – сказал я.

Я сопроводил професса в лазарет, который был расположен в гулком матовом куполе с тонкими стенами. Все материалы для его строительства «напечатал» «Голиаф». Я вызвал брата Якова – тот молился в своей келье на борту «Святого Тибальда».

– Жан Батист тоже жаловался на кашель, – поделился Яков. – Я и сам неважно себя чувствую.

– Что-то инфекционное? – еще сильнее заволновался руководитель миссии.

– Я вскоре выясню, монсеньор, – пообещал Яков, прижимая головку стетоскопа к волосатой груди Габриеля.

– Похоже, Господь приготовил для нас испытания, – заметил я.

– Ступай-ка лучше к своим кустам и помоги им опылиться, – бросил мне Яков.

Он обнаружил, что професс болен эмфиземой легких в начальной стадии. Прописал ему отдых, дыхательную гимнастику, кислородотерапию и какие-то особые препараты-ингибиторы, которые «Давид», до сего момента не производивший ничего сложнее порошкового вина для причастий, с натугой синтезировал больше суток.

Красноватый цвет мокроты был обусловлен не кровью, как мы все опасались, а вездесущей марсианской пылью. Мельчайшая взвесь, по консистенции похожая на дым, попадала в бронхи и альвеолы, приводила к обызвествлению и появлению инородных тканей. Увы, но с этим ничего нельзя было поделать. Яков пророчил на наши головы хронические силикозы, бронхиты, эмфиземы, возможно – даже рак. Судя по его угрюмой мине, жизнь на Марсе не обещала быть очень долгой и простой.