На всякий случай я забила в телефон номер психиатрической помощи.

Вскоре у моей дочери был «Последний звонок». Дочь подвела меня к огромной школьной стенгазете.

– Мам, смотри, как придумали! Собрали фотки со всех – детские и сечашные, и рядом наклеили – типа какой был и какой стал. Прикольно, правда? Смотри, какие пацаны были смешные маленькие…

Из самого центра стенгазеты на меня смотрели три знакомые фотографии Лёши Теплова, только цветные: он, метр в диаметре, с букетом гладиолусов; он, полтора метра, с гвоздикой; и он, без цветов, метр семьдесят.

– А кто этот мальчик? – осторожно спросила я дочь.

– Этот? Наш одноклассник, Дима Прошин.

– Почему я раньше его не видела? И родителей его тоже?

– А он к нам недавно перешел. Ну, мы его в газету вставили, чтобы не обижался. Он, кстати, у меня фотки попросил. Я предложила сфоткаться вместе, а он сказал, что хочет именно эти, детские. Странно, правда? Я имею успех у толстых! – закатила дочь глаза.

У меня похолодели спина и ладони, и отнялись ноги. Прошлое столкнулось с будущим, а ужас с радостью от догадки!

– Ты уже отдала ему фотографии? – спросила я дочь, опустившись на подоконник.

– Нет еще, только обещала…

– И не давай!!! Никогда!!! Ни при каких обстоятельствах!!! – крикнула я, тряхнув дочь за плечи.

– Почему? Мам, что с тобой?

– Щас объясню…

Я судорожно набирала номер подруги, чтобы сказать, что, кажется, я знаю рецепт избавления от нашей паранойи…

Шторы цвета пыльной морской волны бьют в затёртую сцену. Затёртость лысей к зрительному залу где топчутся в поклонах, и справа, куда ушаркивают в дверь «Служебный выход» музыканты, распределённые по абонементам классической музыки. Владельцы абонементов заполняют «слушательный» зал. Легкий бриз предвкушения волнует шторы. Именно шторы, а не театральные кулисы, ибо музыка здесь штормит, и люди кричат друг другу: «Што?!»

– Што сегодня? – спрашивает сзади расслабленный тенор.

– Господи, какая тебе разница! Все равно заснёшь через пять минут! – отвечает раздражённое контральто.

– А вот как раз сегодня собирался послушать! – перечит тенор. – Вечно ты крылья обрубаешь! Что ты за человек!

Следует вздох, удар сиденья по спинке кресла, скрип усаживания, и примирительный дуэт женского и мужского: «Водички дать?» – «Давай». Через паузу вступает детский дискант:

– Мам, а когда начнётся?

– Ну, что ты за ребёнок! – повышает тон раздражённое контральто. – Когда поедем, когда приедем, когда начнётся, когда закончится! Когда все соберутся, тогда и начнётся! Видишь, ещё не все пришли! Водички хочешь?

– Не хочу…

Третий звонок накрывает зал последним всплеском шарканья, ёрзанья и громыхания под гаснущими люстрами. Волны пыльных штор расступаются, являя симфонический оркестр, выброшенный в полном составе на дощатую сцену. По лысому следу, от двери «Служебный выход» к середине выцокивает «директор дома культуры» в бархатном парео, заколотом на плече брошью с затонувшего пиратского фрегата. Солнечно улыбнувшись, она объявляет штормовое музыкальное предупреждение и дату следующего концерта, и уцокивает обратно в свою служебно-выходную бухту.

На сцену врывается свет. Его вдыхают одновременно сто гребцов – музыкантов, и корабль симфонии, содрогнувшись, трогает с места.

Дирижёр размахивает руками, словно балансируя на шатком капитанском мостике. Поймав равновесие, он обращает приглашающие жесты к скрипичной группе, сидящей справа от него рядами по двое с вёслами-смычками в руках и одним пюпитром на двоих.

Пара первая – мужчина и женщина: строгая дама в очках, причёске «ответственный работник», чёрных лодочках и платье-футляре, и лысеющий, в близоруких линзах, счастливый муж – судя по обречённости, с которой он перелистывает страницы партитуры, словно совместно прожитые годы. Она – педантично смотрит в ноты, он – знает это всё и так…

Вторым рядом – двое мужчин. Первый – лауреат «многочисленных» конкурсов с волосами, нализанными на выдающийся череп, бабочкой и стрелками брюк, метящими в носы лаковых туфель. Когда партитура разрешает, он отстукивает на грифе скрипки далёкие ритмы, до которых долетела бы его бабочка, не будь костюма и туфель. Второй – бетховенский профиль на тонких, широко расставленных ногах «кузнечика, сидящего в траве», в таких же лаковых туфлях как у брата – однонотника, примерно 43-го размера. Случись шторм свободы, эти блестящие остроносые каравеллы под парусами брюк ринутся прочь, их держат лишь рамки планового концерта абонемента № 6.

Третьим рядом – любительница сдобы и рюшей, засыпающая в конце каждого нотного рецепта. Она елозит по скрипке пухлой рукой в браслете, пережимающем запястье как верёвка сардельку. До пенсии десяток концертов, и, наконец, на дачу, к розам и редиске. В паре с ней – «физик», улыбающийся пробором и хитрой бородкой собственным мыслям, не указанным в нотах великого композитора.

Замыкающая пара – две вчерашние ученицы в кружевах и пластиковых заколках на прилежных головках, не отрывающихся от нот, с одной мечтой на двоих – выбиться в «первые скрипки».

Первая скрипка – красивая, отдохнувшая, с высоким хвостом, в длинном платье с открытыми загорелыми плечами, параллельными её личному пюпитру. При взгляде на неё у дирижёра приподнимаются фалды фрака.

«И-и-и» – взмахивает она ресницами и смычком. «Да-а-а» – склоняет голову дирижёр, и корабельный барабанщик объявляет её очередную победу звоном золотых медалей-тарелок.

В заключительный мажорный гребок симфонии впрягаются все музыканты, кроме первой скрипки. Она неподвижна, словно богиня на носу корабля, обдуваемая ветрами надежд, с горящими от перспектив глазами. Дирижер оргазмирует в гармонических конвульсиях, а она благосклонно принимает дань своей красоте…

Овации длятся ровно три минуты, как и положено плановому концерту. Четыре выкрика «браво», букет роз первой скрипке, десяток «приливов» рукоплесканий и поклоны с топтанием по передним залысинам сцены.

Музыканты еще купаются в овациях, а публика уже стучит сиденьями, кашляет, сморкается и разговаривает в голос.

– Номерок не потерял? – спрашивает сопрано слева.

– Не потерял, – обиженно отвечает баритон, и поясняет: – Классическая музыка все-таки однообразно как-то, не дорос я, видимо…

– Подождем, пока рассосётся, – вступает знакомое заднее контральто.

Шторы цвета пыльной морской волны поглощают сцену и оркестр в полном составе. Из шторных глубин ещё слышно громыхание стульев и футляров, затихающие голоса, смех.

– Не рассосалось там? Сходи на разведку! – отдает приказ контральто.

– Да куда торопиться-то… – философствует ее парный тенор.

– Мам, а когда мы поедем в Детский мир? – подает голос дискант.

– Опять ты со своим «когда»! Когда папа машину починит, тогда и поедем!

– А когда папа машину починит?

– О, господи, несносный ребёнок!

Хмурое небо кажется жемчужным, хмурые люди – одухотворёнными, хмурые улицы – преисполненными новых смыслов, – влияние великой музыки планового концерта абонемента № 6.

Два брата – однонотника со второго ряда скрипичной галеры идут по тротуару в других похожих ботинках примерно 43-го размера. Их старым баркасам снова по пути – к метро. «Кузнечик» с бетховенским профилем шагает, высоко поднимая тонкие щиколотки.

– Анекдот вспомнил, – наклоняется он к брату-лауреату, прячущему выдающийся череп в спортивной шапочке. – Концерт классической музыки. Вдохновленный эстет на балконе аж кончил от удовольствия, но успел расстегнуть ширинку и фонтанчик спермы полетел через перила вниз в оркестровую яму, ну и попало на лысую голову одного из музыкантов.

«– Боже мой, Сима, смотри, на меня, кажется, кончили!? – На тебя, Мойша, кончили потому, что ты играешь как…звезда!» Ну, там несколько иное слово, понимаешь, да?

Лауреат складывается пополам. Стрелки брюк выстреливают друг в друга. Он останавливается посередине тротуара, давясь хохотом.