Йована проводила меня до ворот, и здесь, как бывало прежде, я поцеловал ей руку. Мы разговаривали шепотом, боясь разбудить привязанного на цепь Зелько. Но едва только Йована закрыла за мной ворота, как он завыл и заскулил. До меня долетел грохот цепи. Это Зелько пытался освободиться. Я прибавил шагу, стараясь быстрее перебраться на другой склон. Мне хотелось как можно скорее уйти, чтобы не слышать жалобного воя, который все еще стоял у меня в ушах.

До моего отъезда оставался всего один день. Завтра мне предстояло съездить в Прокупле и в тот же день, после полудня, встретиться с Селей возле растовницкого моста. Время пролетело быстро, и я с толком его использовал.

В последний вечер я пришел домой задолго до начала комендантского часа. Мне хотелось подольше побыть с матерью, братишкой и сестренкой. Наш дом стоял на западном склоне горы и напоминал гриб, прилепившийся к крутой скале. По утрам солнышко появлялось у нас поздно, но зато по вечерам светило долго.

…Ночь давно уже наступила, но мы не спали. Я, не раздеваясь, долго сидел на кровати. Мать прикорнула возле. Мне хотелось быть рядом с ней, хотелось, чтобы она погладила меня по голове, как бывало, когда после работы, отругав как следует, она отпускала мне совершенные грехи. В эти минуты она говорила мне о том, кем бы ей хотелось меня видеть. Подобно всякой женщине, всю жизнь трудившейся не покладая рук, она мечтала в один прекрасный день женить меня и получить себе помощницу по хозяйству.

Теперь она молчала об этом. Вероятно, чувствовала, что сейчас об этом говорить не время.

Мне хотелось как-то подготовить ее, не открывая всего. Я знал, что, как и большинство матерей, она вряд ли согласится благословить меня на то, что я должен сделать.

— Мама!

— Что, сынок?

— Ты слышала, что немцы повесили наших?

— Слышала, сынок, — тяжело вздохнув, ответила она. — Только не говори мне об этом, а то я всю ночь не засну.

Ее пальцы судорожно сжали мою руку. Лица ее я не видел, только слышал учащенное дыхание. Наверное, в этот момент перед ее глазами возникла страшная картина казни.

Но я считал, что об этом надо говорить. Неожиданность всегда поражает сильнее. Лучше пожертвовать спокойствием одной ночи и по возможности уберечь мать от гораздо более сильного потрясения, которое ей, возможно, придется перенести.

— Каково-то теперь их матерям?

— Что и говорить, сынок. Родишь, вырастишь, а потом зарывай в черную землю родную плоть, — сказала она тревожно, и голос ее задрожал.

— Конечно, матерям тяжело, но ведь они и гордятся своими сыновьями.

— Какая тут гордость — смотреть на мертвое дитя! Это не гордость, это боль и тоска. Печаль и гордость вместе не уживаются.

— Ребят не за воровство повесили, — сказал я, — а за то, что они защищали свою землю. Я слышал, они подожгли гаражи.

— Тебе не понять материнского сердца, — возразила мать. — Ни одна мать не хочет терять своего ребенка, а если хочет — она не мать.

Она прижала меня к груди. Я почувствовал, как она дрожит. В ее душе происходило что-то непонятное. Я посмотрел ей в лицо, но в темноте ничего не разглядел, лишь почувствовал, как слезы потекли из ее глаз и упали мне на руку. Я не стал их вытирать — пусть думает, что я ничего не заметил. Как ни был тяжел начатый разговор, я продолжал его:

— Не бойся, мама. Я ведь здесь, с тобой, а не на виселице.

— Ты-то здесь, но мне жалко тех ребят и их матерей. Не надо было тебе рассказывать о них.

Я понимал ее. Она оплакивала наше общее горе. Я решил задать ей еще один вопрос:

— Ответь мне, мама, но только откровенно. Если бы меня убили или повесили, чего бы ты пожелала убийцам?

Она крепко прижала меня к себе, но ничего не ответила, видимо обдумывая, какая месть лучше всего подошла бы для убийц.

Лунный луч проник в комнату, и стали видны морщинки на ее преждевременно состарившемся лице. Блеснули две светлые дорожки слез. Она сидела неподвижно, как изваяние. Помолчав немного, произнесла холодным и суровым голосом:

— Смерти, смерти я бы им пожелала! Самой страшной, какая только есть на свете! — И замолчала, словно еще раз обдумывая сказанное.

— Да, мама, убийцам нужно мстить. И поэтому за тех, кто повешен, фашисты должны расплатиться своими головами.

— Что ты говоришь? — испуганно возразила мать. — Ведь это случилось далеко отсюда. Мы даже не знаем, кто их повесил.

— Нет, мама, они недалеко. И потом… в каком бы месте ни полетели головы фашистских солдат, это будет месть за смерть наших ребят.

— Но кто же им отомстит, если армия не смогла сделать этого?

— Армией руководили предатели, потому она и сдалась. А будь там честные офицеры, ты бы увидела, как досталось бы оккупантам.

— Ладно, оставь это. У нас пока спокойно, — сказала она.

— Вот ты сказала, что пожелала бы смерти моим убийцам. А была бы ты благодарна моим товарищам, если б они отомстили за меня?

Она снова задумалась, подыскивая ответ, и наконец сказала то, что думала:

— Да, я была бы благодарна им.

— Я знал, что ты так скажешь. Вот и матери повешенных ребят были бы благодарны тому, кто убьет вражеского солдата и отомстит за смерть их детей. Верно?

— Верно.

— Значит, мама, гитлеровцев нужно бить, нужно мстить за наших погибших товарищей.

— Что с тобой сегодня? Почему ты только об этом и твердишь? Ты что-нибудь задумал и заранее готовишь меня к плохому? — В голосе матери послышались тревожные нотки.

— Да нет же, я ничего не собираюсь делать, — успокоил я ее. — Просто времена такие. Нельзя знать, что принесет завтрашний день. Всякое может случиться. Поэтому ты должна быть готова ко всему.

Мы замолчали. Мать поняла меня и погрузилась в свои думы. Больше она меня ни о чем не спрашивала.

Брат и сестра спали. В комнате слышалось их мерное дыхание и тяжелые вздохи матери.

Последний день — тридцать первое июля — выдался теплым и солнечным. Мой уход никому не бросился в глаза, так как в конце месяца мне часто приходилось отправляться к отцу за деньгами. Перед домом возилась в песке сестренка. Она спросила меня, почему военные сменили мундиры. Мне пришлось долго объяснять, кто эти солдаты в зеленой форме.

Я решил уйти пораньше, чтобы не опоздать на поезд. Это было бы рискованно: где я потом найду Селю? Я подошел к матери. Выслушав все ее просьбы к отцу, стал прощаться. Для нее это прощание было обычным. Для меня же — нет.

— Прощай, мама!

— До свидания! Возвращайся поскорей, — ответила она.

— Как закончу дела, сразу приеду. Не беспокойся, — сказал я и побежал вниз по крутому склону. Мне было тяжело оставлять мать, поэтому я поспешил поскорее скрыться за холмом.

…Куршумлия осталась далеко позади. Мерно постукивали колеса поезда. Я устроился в углу вагона и принялся думать о друзьях, которых оставлял. Они тоже не знали настоящей причины моего отъезда в Ниш.

Поезд останавливался на станциях и снова продолжал путь. Пассажиры меня не интересовали. Еще немного, и мы будем в Прокупле. Вот мы вошли в туннель. В вагой хлынул дым. Спустя две-три минуты в окна снова ворвался свежий воздух и свет.

Вот наконец и Прокупле. Сколько раз я выходил здесь, когда учился в сельскохозяйственном училище! Не задерживаясь, я прошел через вокзал и направился к Гаричу.

Дорога была пыльной. Время от времени мимо проносился немецкий автомобиль, проезжала двуколка или тащилась телега. Немецкие машины по-прежнему свободно мчались по нашим дорогам, и никто их не останавливал. Но пройдет несколько дней, и здесь загрохочут выстрелы, запылают машины.

Я миновал поворот. Слева шумела река Топлица, справа высились отвесные скалы Пасьячи. Впереди показался мост. Летом, случалось, река пересыхала. Но осенью, в дождливую пору, она становилась бурной и стремительной. Где-то здесь, возле моста, меня поджидал Селя. Но где точно, я не знал. В голове мелькнула мысль: может быть, Селя передумал и поручил встретить меня кому-то другому? Я внимательно оглядывал склоны, всматривался в кусты, свистел, чтобы привлечь его внимание, однако ответа не было. Лишь по-прежнему слышался шум реки да завывание ветра.