А теперь он вернулся. А теперь он отбирает воздух.

Ярость — это огонь. Огонь питается кислородом.

— О чем? — прошептала она. Голос предательски сорвался. Ужасающая симфония разочарования разыгралась в душе. Забарабанили воспоминания, крича наперебой. Завопила скрипка подохнувших надежд, затянуло фортепиано разочарования. Громкость оглушила. Громкость уничтожила мнимое спокойствие.

— О чем, пап?! — воскликнула она. Сломался второй ноготь — словно под ногтевую пластину засунули острую иглу. Девушка воскликнула бы, если бы не была сосредоточена на том, что она хочет сказать. — Да я запуталась, понимаешь? У меня в сутках слишком много мыслей о тех, в чьих мыслях нет меня. Да мне костью поперек стоит твое присутствие! Да я выхаркать тебя хочу, и у меня, черт возьми, почти получилось!

Она сорвалась на крик. Елена была права все же в чем-то — люди не меняются. Может быть меняется их мировоззрение, но стиль поведения, слова, повадки, мимика и жесты — все остается прежним. Невозможно поменять химический состав аммиака, невозможно поменять химический состав чьей-то сущности.

— А тут вновь ты! Да как ты не поймешь, — она подошла совсем близко. Так близко, что можно было смотреть в самую глубине взгляда и видеть отражение души, — я ведь всей душой ненавижу тебя, — сквозь зубы выплюнула Гилберт. — Так сильно ненавижу, что ты доводишь меня до тошноты!

Грейсон видел перед собой разгневанную и одичалую хищницу, потерявшую самообладание. Он видел, как эта хищница поднесла сжатые кулаки к груди, прижала их к себе. Он видел, как эти руки в следующую секунду опустились вниз.

— И знаешь, теперь, когда умерла мама, когда я проебала все, что можно, когда мне уже не нужны ни твои советы, ни ты сам, ни уж тем более твои деньги, я теперь вот что тебе скажу…

Она приблизилась к нему, к его уху, закрывая глаза. Слезы все еще стекали по щекам, и это зрелище было по-своему ужасающе притягательным. Теперь возможность наблюдать за Мальвиной получила Дженна. Она видела взрослую, уверенную в себе и сильную девушку. Она видела все еще обиженного ребенка. Она видела дьяволицу, сошедшую с небесного пантеона. Она видела ангела, поднявшегося из самой преисподней. Она видела двоякость. Сумасшедшую двоякость, которая разрывала Гилберт на части. Каждый день. Каждый миг.

— Я скажу, что если ты сжег мосты, не возвращайся за пеплом. Он развеян. Я скажу — да пошел ты! Слышишь? Пошел ты!

Она резко отстранилась и, развернувшись, быстро направилась к выходу. У нее получилось обуться за какие-то пару секунд (выучка Сальваторе), схватить куртку и вырваться на улицу. В двух шагах от порога ее попробовала остановить Дженна, но Гилберт оттолкнула ее что было силы и помчалась вперед. Она решила пуститься в бег. Она решила, что бег — это единственное, что может ее спасти. Единственное, что может дать ей ощущение мнимой сиюминутной свободы.

Девушка оглянулась, увидела, что за ней никто не бежит (за ней никто никогда в принципе не бежал) и побежала еще сильнее, вперед, к той блестящей и призрачной линии горизонта, словно наивно веря, что ее вполне реально настичь. Слезы на морозе обжигали кожу, стягивали ее, а новые горячие слезы целовали колко и болезненно. Ноги не чувствовали боли, а отдышка почему-то не появлялась. Гилберт мчалась вперед, вдруг чувствуя безумное желание закричать.

Когда Елена завернула за угол, она остановилась, прижавшись к стене. Когда Елена закрыла глаза, она постаралась взять свои эмоции под контроль. Не получалось.

Девушка спустилась вниз, закрывая глаза. Рыдания стали сотрясать тело. Боль — кусаться. Все возвращалось на круги своя.

5.

Елена знала, где ей самое место. Ее воротило. От отца. От Дженны. От самой себя. Она хотела унять головную боль, хотела просто отдохнуть от шума. День выдался тяжелым. Визиты отца окончательно выбили почву из-под ног. И Гилберт пришла в единственное место, куда она могла прийти.

Она села на скамейку в той церквушке в парке, в которой пряталась с Сальваторе. Она уставилась на алтарь, вытирая слезы и стараясь сконцентрироваться на мыслях о светлой Кэролайн. О такой улыбчивой и светлой Кэролайн, с которой она когда-то давно дружила. За пределами церкви наступал вечер, начинало понемногу смеркаться, а Гилберт казалось, что стемнело очень давно, еще в том злосчастном октябре, когда все рухнуло к чертям собачьим. С тех пор и не светает.

Она закрыла глаза на мгновение. В темноте казалось уютнее. И теплее даже немного.

Девушка пробыла в тишине от силы минут пять — не больше. Быть наедине с собой, наедине со своим мыслями тяжелее, чем показывают в кино или пишут в книгах. Пыл остывает, мысли расфасовываются, эмоции приходят в норму, сердцебиение учащается. Гилберт открыла глаза. Она сфокусировала внимание на своих пальцах. Два пальца кровоточили и болели. Девушка оторвала остатки ногтя, поморщившись от боли, а потом… она вздрогнула, сумев все-таки не вскрикнуть. Резко обернувшись, девушка увидела стоящего в проходе человек. Человек глядел прямо на нее. Спустя секунду — двинулся на встречу.

— Черт возьми, — она быстро поднялась. — Вот же блин!

Она схватила сумку, отошла от скамьи и направилась к выходу. Сальваторе остановил ее возле самых дверей, просто перегородив дорогу, избежав физического контакта. Елена посмотрела в его глаза, вновь начиная тонуть в водовороте мыслей, начиная раствориться в пучине того времени, когда она была под его опекой. Когда он был с ней двадцать четыре часа в сутки.

— Тебе Дженна позвонила, да? — она все еще глядела в его глаза, не боясь тонуть в их глубине. Боль почему-то перестала быть значимой. Отец больше не тревожил сознание. — Извини, — она махнула рукой, отворачиваясь и направляясь вновь к скамейкам. — Я попрошу ее тебе больше не звонить…

Она села на свое прежнее место, услышала за спиной тихие шаги парой секунд спустя. Доберман расположился рядом, тоже сфокусировав внимание на алтаре, тоже будто ища там ответы на свои вопросы.

— Я нашел тебя за пятнадцать минут, — ответил он. Его голос звучал непривычно тихо, непривычно спокойно. Не было издевательства, презрения или ненависти. Не было сокрушающих эмоций.

Даже самые свирепые вулканы засыпают. Даже самые яркие солнца гаснут.

— Я дойду до дома сама. Спасибо…

— Тебе плохо, да? — он повернулся к ней, а Елена, опустив взгляд, уставилась на свои израненные руки. Этот вопрос, пронзивший душу словно лезвие тупого ножа, был неожиданным. Гилберт напрочь забыла о всех эмоциях, которые испытывала при недавнем разговоре с отцом. — Скажи мне…

Она сделала вдох, обращая внимание на мужчину. В его взгляде можно было прочесть понимание. Елена выдохнула и снова стала смотреть на алтарь.

— Мне страшно, Деймон. Бонни меня ненавидит. Отец наступает на пятки. А Тайлер предложил все снова начать с начала, но я не могу…

— Но ведь вы… были… тогда… ну, вместе…

Девушка горько усмехнулась. Она вновь начинала чувствовать себя будто она вернулась в отчий дом. Но это чувство отличалось от того, что она испытывала, когда была с Кэролайн и Мэттом.

Кэролайн и Мэтт — это старое, хорошо известное, проверенное, надежное… Кэролайн и Мэтт — это ворох хороших воспоминаний, это ностальгия, это штиль, это успокоение, которое мы обретаем на конце света.

Деймон — это новое, хорошо известное, но до конца непроверенное, надежное, но до конца не испытанное. Деймон — это ворох самых ярких воспоминаний, это шторм, это успокоение, которое мы обретаем после бури.

— Да, но спать с кем-то так же легко, как врать кому-то, — она повернулась к нему, концентрируя на нем свое внимание, чувствуя дикую усталость и болезненное желание ощутить вкус того самого успокоения, которое мы обретаем после бури. — Когда я была в отъезде, у меня был преподаватель по психологии искусства. Мы бы могли стать друзьями…

Она на мгновение отвела взгляд, а потом снова обратила его на Деймона. Он находил притягательность в ее взгляде, находил нечто, что ему бы хотелось познать, хотелось бы ощутить. Хотелось бы выучить наизусть.