— Ну все, — произнес Мэтт, — засмущали мы тебя окончательно.
Кэролайн была счастлива. Кэролайн смущалась. Кэролайн улыбалась и собиралась выйти замуж. Кэролайн — как добрая сказка со счастливом концом. Кэролайн знала, что когда она вернется домой, ее там встретят. Зимние вечера Кэролайн будут согреты. Холодные ночи не будут проведены в одиночку.
Елена была рада за подругу, но в ее душе чувство тоски начало заунывную колыбельную. Елене тоже хотелось согреть свои озябшие ночи в той пыльной и прокуренной квартире. Елена захотелось — прям до сводящих судорог и учащенного сердцебиения — набрать номер, который ей нельзя набирать. Захотелось назначить встречу, ринуться на нее сию же секунду и упасть в теплоту крепких и родных объятий.
Но Деймон женат. Но Деймон предпочитает дружбу, а не чувства. Гилберт могла бы позвонить и Тайлеру.
Это было бы бесчеловечно.
— Так что у вас за менталитет, рассказывайте, — промолвила Форбс, переводя тему. Елена была рада, что Кэролайн не стала расспрашивать ее или Мэтта об их личной жизни. Гилберт совершенно не хотелось вспоминать о том, на что она не имеет права. Да и история с Десом тоже весьма мрачная, чтобы рассказывать о ней Доновану, если вдруг зайдет тема.
— Ой, знаешь, есть один препод, который… — начал Донован. Гилберт вновь почувствовала себя дома. Она расположилась еще удобнее. Она решила наслаждаться моментами счастья.
Первыми моментами счастья за эту зиму.
4.
Мэтт остановился возле самого дома Елены. Девушка стала отстегивать ремень. Хлесткая пощечина воспоминаний ударила внезапно — ведь совсем недавно точно так же подвозил Тайлер. Тайлер, с которым она хотела серьезных отношений. Тайлер, с которым она не могла быть рядом.
— Спасибо, — промолвила она, улыбнувшись. Ощущение дома, ровно как и ощущение уюта, утихло, окончательно растворившись в хлорной белизне снегов. Чистый холст — не только возможность написать сценарий заново. Это также кислота для предыдущих неумелых попыток. — И что встретил со мной Кэролайн.
— Она вообще не изменилась, — пожал плечами он. — Такая же как и в школе.
— По-твоему, люди меняются? — спросила Елена, застегивая молнию на куртке — в салоне автомобиля было жарко. Или душа Гилберт просто плавила все пространство вокруг?
— Не знаю… Но ты вот изменилась.
Девушка усмехнулась. В ее взгляде вновь промелькнул странный блеск, почти едва уловимый — блеск некой стервозности, некого высокомерия. Мэтт Донован ведь понятия не имел, что у его бывшей… одноклассницы были хорошие учителя.
— Да нет, Мэтт. Просто окружающие увидели больше, чем им было положено. Понимаешь, — она закатила глаза, как-то слишком наигранно, с шармом второсортной, но до спирания дыхания красивой актрисы, — мы ведь рождаемся такими, какими мы будем. С этими амбициями, мечтами и предрассудками. Мы не обретаем их. Мы просто проявляем это на фоне всего того дерьма, что с нами происходит.
Хотя она вряд ли верила в то, что говорит, потому что точно помнила — все еще очень ярко — жгучую боль от разлуки с отцом, от расставания с Бонни, от недопонимания с Харрингтоном. Она точно помнила, как действительность избила ее — и ее же оружие обернулось против нее. Все эти аксиомы — слизанные со страниц книг красивые фразы. Добермана бы вывернуло, если бы он это услышал.
Если бы он только услышал.
— Ладно, мне надо домой… До встречи, — она улыбнулась. Блеск во взгляде исчез, а шарм в поведении и повадках остался.
Девушка вышла из автомобиля. Она услышала, как заревел мотор (будто раненный зверь), как шины заскользил по асфальту. Елена не стала оборачиваться. Она больше не хотела этого делать, не хотела вспоминать о тех, кому она разрушила жизнь. Или в чьей жизни хотела оказаться бы снова…
Снег хрустел под ногами, он серебрился, а солнце все еще ярко сияло, будто оно всегда сияло. Солнце тоже претворяется. Все в этом мире — притворщики, извращенные в своей сущности, изгаженные в своей действительности, испорченные в своих желаниях, которые прогоняются каждый вечер перед сном.
Съемка идеальной жизни.
Гилберт зашла в дом, закрыла за собой дверь. Она все еще прокручивала в мыслях сегодняшний поблескивающих в лучах солнца день. Прокручивала Кэролайн — ее смущение, ее улыбки, ее слова и ее взгляды. Кэролайн — как антоним Елены. Как антагонист. Мальвине не хотелось убиваться по пустоте. Но у нее это вышло в привычку.
Девушка разулась, скинула куртку. Она подумала о том, что, может, Бонни своего рода черновик, как бы грубо это не звучало. Может, Кэролайн — это тот самый холст?..
Гилберт вошла на кухню, по инерции направляясь к газовой плите. На кухне была Дженна. Она сидела за стеклянным столиком потупив взор. Она молчала. А Елена резко забыла о том, что хотела сделать.
— Здравствуй, Елена.
Белизна дня резко пропиталась смолой, впитав в себя черноту как губка. И Елена сама вдруг стала впитывать этот день — каждый его оттенок, каждый отзвук, каждый миг. Мальвина изменила свой взгляд — в ее глазах дым был причиной уже не влюбленности, а возгорающейся ярости. Притягательная, опьяняющая ярость — как озон в кровь — побуждала к действию, уничтожала сонливость и апатию.
Ярость возрождала прежнюю Елену.
— Ты ведь обещала мне, — произнесла Елена, переводя взгляд на Дженну. — Ты же сказала, что ты не совершаешь…
Люди не меняются. Мы ведь рождаемся с набором амбиций, стереотипов, грез. Ты делала людям больно, Мальвина? Неужели тебе не позволено ответное блюдо от тех, от кого ты этого не ожидаешь?
— Твой отец сам пришел, Елена, — ответила Дженна, не поднимая глаз. — Я не могу его выгнать.
Девушка посмотрела на Грейсона. Было проще, когда она его не видела. Было проще, когда мрак блокировал пути к реальному миру. И в этот самый миг, когда Дженна прятала взгляд, а отец смотрел в упор, в этот самый миг, когда в сюрреалистичном и полуреальном прошлом осталась Кэролайн, Елена вдруг поняла, что боль от предательства отца все еще хлесткая. Она бьет наотмашь так же сильно, как и три года назад. Она вбивает в нокаут с одного удара — с одного взгляда.
Елена выдохнула, чуть выше подняв подбородок. По ее красивому лицу стекали слезы, соленые как море, горькие, полные отчаяния. Девушка их будто и не замечала.
— И что мне делать дальше? — спросила она, внимательно вглядываясь в лицо отца. Елена медленно сжала кулаки. — В смысле, что я сейчас должна сделать? Для чего ты пришел?
— Поговорить, Елена, — без колебаний ответил он, поднявшись из-за стола. В его взгляде крошился даже мрамор. Его взгляд — диактиватор для взгляда Мальвины.
— О чем? — ногти вонзились в кожу. Слезы все еще стекали по лицу, а сердце понемногу начинало пробивать легкие, отбивая какой-то бешенный, но рваный ритм.
— Я хочу помочь тебе, Елена. Хочу…
— Помочь? — переспросила она. Ногти впились сильнее. Гилберт сделала шаг вперед. Кожа на лице стягивалась от влаги. — Ты хочешь дать мне денег? Снова? Хочешь купить мою любовь?
Она медленно шагала вперед, ногти вонзались в кожу, сгибались, но пока не ломались. Ребра треснули, вонзились в легкие — острый недостаток кислорода, асфиксия, собачий кайф. Слезы заструились сильнее, а сама Елена почувствовала, что открылось будто второе дыхание.
Улучшение при смертью.
— Я хочу яхту, пап. И два мешка денег.
Один ноготь сломался, почти под корень. Неприятная боль пронзила палец, а на ладонях стали проявляться маленькие кровяные капельки. На сердце — маленькие кровяные шрамы. Елена чувствовала, как душа снова расползается по заштопанным швам. Елена чувствовала, что кислород опьянеет, а ярость сводит с ума своей терпкостью.
— Я не обещаю яхту. Но мы можем поехать на море, как ты хотела, и там ты сможешь покататься на яхте. Елена, нам надо поговорить.
Смерть Миранды ударила под дых. Второе дыхание исчезло. Первого не осталось. Елена начала задыхаться. Там, в далеком прошлом, она жаждала встречи с отцом, там, в далеком прошлом, она говорила Деймону, что теперь ей некого искать на улицах, что она потеряла любые стимулы. Там, в далеком прошлом, она перестала ждать отца.
