— У меня нет коллапсов, Ник. Я просто хочу разыскать этих угонщиков.

— Зачем?

«Мы никогда не уходим из нашей жизни» — эта фраза растекалась по пространству клуба, проникая в легкие вместе с отравленным воздухом.

— Пусть поработали бы на меня. Знаешь выражение? Пока льется кровь — грабь.

— Да, но кровь льется пока что только в Мексике.

Музыка остановилась, воспоминания потеряли былой вкус. Клаус забыл о сантиментах. Ему захотелось выпить. Желательно — что-то покрепче.

— Прольется и тут, — заверил Колу, поднимаясь и собираясь уходить. Клаус был рад этому. Ему было плевать на планы своего внезапно появившегося брата. Ему хотелось оглохнуть от громкой музыки. Желательно, чтобы еще появилась возможность ввязаться в драку. Иногда потерять контроль — единственный способ обрести его.

— С чего ты взял, что эти угонщики именно отсюда?

— Они прокололись. Места, куда они сдают автомобили на запчасти, называют «точками». На одной из точек они разругались. Не могли подсчитать время — проговорились. А я умею заставлять людей вспоминать, — он улыбнулся.

Эти искусственные неживые улыбки были визитной карточки их семейной точки. Вообще все трое будто и не жили — так, существовали. Дышали, курили, занимались иногда сексом (чисто для развлечения), бросались в кровавые вендетты и смертоубийственные драки. Но не более. Вот Бонни — они живая. Она дышать хочет. Она хочет любить и быть любимой. Для нее важен процесс. Важны ощущения, во всем их многообразии и противоречии. А Майклсонов интересует результат.

Из плавной музыка трансформировалась в рваную, хаотичную. Чем больше беспорядка во внешней среде, тем больше гармонии во внутренней. Клаус давно это понял благодаря Бонни.

— Удачи тогда, — он тоже поднялся. Ему хотелось напиться. Если раньше — выпить, то сейчас — напиться. Несдержанность и импульсивность — вот что заставляет нас наслаждаться процессом, а не результатом.

2.

Бонни не увидела Коула, но увидела приближающегося к ней Клауса. Она посещала его клубы не потому, что хотела встретиться с ним. Если честно, ей было наплевать на Майклсона. Просто в его клубах отличная музыка и недорогие напитки. Просто Бонни только в его клубах могла развлекаться, эти места тоже стали для нее храмом, обителью, колыбелью и домом. Она умела танцевать. Красиво, без пошлости, с изяществом. Но она не могла танцевать, когда рядом был Клаус. Закатив глаза, девушка направилась к барной стойке. Она избавилась лишь от нескольких вредных привычек — от импульсивности, от сигарет, от привязанностей.

Но Бонни все равно оставалась Бонни, люди ведь не меняются за два месяца. Страсть к танцам, музыке и выпивке, к феминизму осталась прежней. Все это было частью Бонни Беннет. Без этого Бонни уже не была бы собой.

— Двойной виски, — она тут же протянула купюру, расплачиваясь за спиртное. Повернувшись вправо, она увидела, что Клаус направился в совершенно ином направлении — девушка спокойно выдохнула. Она все еще злилась на него, но в тайне души даже была рада, что он не пришел. В конце концов, Клаус не был бы Клаусом, если бы его сущностью внезапно овладели человечность, понимание или сострадание. В конце концов, Клаус — лишь химеотерапия, Бонни пролечилась, у нее наступила ремиссия, поэтому с химеотерапией лучше пока что завязать.

Ей подали напиток. Наждачный привкус оцарапал горло, на какие-то мгновения заболела голова, но это прошло через несколько секунд, и на языке осталось терпкое послевкусие.

Прошло всего два дня с момента проведения мероприятия, с которого Елена сбежала вместе с Тайлером. Начался новый семестр. Подруги сидели вместе, вместе ходили в столовую, но больше они не проводили время вместе. У Гилберт разворачивалась новая семейная драма, у Беннет феминизм в крови вновь зашипел. Они полностью вновь ушли в себя.

После проведенного мероприятия удалось собрать ничтожно малые деньги, всего две сотни долларов, но эти деньги все-таки были отправлены в пансион поддержки сбежавших от своих мужей и отцов женщин. После того как деньги были переданы, Энди позаботилась о том, чтобы вести об этом событии были помещены на первую полосу. Газета стала иметь больший спрос. Писем в редакцию стало приходить еще больше. Некоторые все еще были неуместными и глупыми, сводящимися к элементарному: «Напишите о том, что делать дальше», некоторые были от разгневанных мужчин, которые сводились к злобному: «Лучше бы в детские дома направили средства, а не в эти притоны лесбиянок». Очень мало пришло благодарностей, и всего два-три письма с мыслями, которые можно было бы публиковать в газете. На время Энди даже отбросила эту затею. Бонни хотела обращаться в другую газету, но передумала, когда увидела Клауса, уходящего куда-то в толпу. Она питала благодарность к этому человеку, он ее действительно реанимировал, и только после его методов Бонни поняла, что важны не матриа- или патриархаты, а важно равноправие. Важно, чтобы люди были рядом. А теперь она думала над тем, над чем не задумалась бы раньше — теперь она думала о том, что мужчины тоже подвергаются дискриминации.

Девушка допила спиртное и быстро направилась к выходу. Ее сердце отчаянно билось от этой мысли, ее сердце чуть ли не разбивалось. Свежий воздух немного остудил пыл. Но не выветрил ненужные мысли. Бонни решила дойти до дома пешком. Она думала. Думала о том, что сексизм свойственен не только по отношению к женщинам. А как же эти ситуации, когда мужчин эвакуируют из захваченных террористами здания последними? Как же эти ситуации, когда детей оставляют женщинам, когда отцам запрещают видеться с детьми? Как же эти ситуации, когда мужчины выходят на пенсию намного позже, учитывай тот факт, что работа у них сложнее?

Бонни захотела курить. Бонни захотела заснуть, чтобы избавиться от этих мыслей.

Осознание одних фактов накладывались на детские воспоминания. Нет, Бонни не плакала — ей просто стало горько от того, что испорченное детство стало причиной глупой ненависти, лживых иллюзий, искаженной правды.

Беннет остановилась. Ее взгляд был устремлен вдаль. Снег переливался, холод проникал к разгоряченной коже. Ноги, обтянутые в тонкий капрон колготок, покраснели. Желание закурить стало сильнее прежнего.

Бонни пошла дальше, ступая на совершенно иную желтую кирпичную дорогу. Отказываясь от насилия, жестокости и сигарет, она вновь отказалась от феминизма, в этот раз — самостоятельно. Отказываясь от прежних принципов, оставляя свои переживания в прошлом, не зацикливаясь на отце, она из феминистки трансформировалась в гуманистку. Воспитанная в агрессии, ненависти и холодном расчете, Бонни Беннет превращалась в филантропа. Ее словно кто-то отчеканивал, кто-то делал из нее еще более изящное и тонкое произведение искусства.

Саморазрушению нет предела. Чак Паланик был прав.

Но самосовершенствованию тоже нет границ.

3.

Снег осыпался пепельными хлопьями на завитые волосы Елены. В дымке ярко-белого она казалась какой-то сказочной нимфой, сошедший со страниц фэнтезийного романа. Ее взгляд, льдисто-холодный, был устремлен вперед. В этом и была главная особенность Мальвины — она всегда смотрела вперед что бы не случилось. Она умела смотреть вперед, даже если в конце тоннеля был не свет, а банальная лампочка, освещающая тупик. И в этом был шарм Елены. Той роковой Елены, которую знал Десмонд Харрингтон, Мэтт Донован, Деймон Сальваторе, Тайлер Локвуд. Той роковой Елены, которая была ничьей, и которая одновременно принадлежала всем и каждому.

Елена взглянула на Мэтта. Он уже перестал быть героем ее романа, но все еще оставался в контексте ее жизни.

— Волнуешься? — спросила Гилберт. От прежней Елены остался лишь дьявольски-притягательный взгляд и невообразимо шикарная внешность. Люди не меняются. Они просто приобретают свой истинный облик.

— Немного, — пожал плечами Донован. — Хотя мне ведь все равно.

Елена и Мэтт стояли возле выхода, терпеливо ожидая все еще не появляющегося человека. Они прождали на улице уже минут пятнадцать и успели сильно замерзнуть, но обоим спешить было некуда, а морозная свежесть и солнечный яркий свет не торопили прятаться в салоне машины.