Или отца.

Тайлер перевернулся на спину. Он пытался посмотреть туда, куда все время вглядывалась Елена. Но он не видел того, что она видела.

А может, Елена всю жизнь была слепой? Может, ее стеклянный взгляд только так можно объяснить?

— У меня спина болит, — произнесла она, пытаясь отдышаться. — И я буду спать как убитая сегодня…

— Где-то мы это проходили, тебе не кажется?

Она повернула голову в его сторону и увидела, что он тоже смотрит на нее. В этот самый миг, она подумала о том, что если смогла принять Деймона, если смогла увлечься им, несмотря на безумную ненависть, то сможет проделать это и с Тайлером.

Дважды полюбить нельзя.

Но можно возродить чувства.

— Я помню все, что с нами было, Тай, — ответила она, снова обращая взгляд вверх, будто искала там Бога. — Я была счастлива с тобой.

Он тоже посмотрел вверх. Он по-прежнему не мог увидеть того, что видела она. Им обоим надо было смириться. Ему с тем, что она — не для него. Ей с тем, что она — не для Добермана.

Тайлер протянул руку и коснулся ее руки. Девушка сплела свои пальцы с его пальцами почти сразу. Ее крепкая и уверенная хватка совсем не напоминала ему ту, что была у нее когда-то прежде. Ее крепкая хватка была такой родной, такой желанной, что дыхание участилось. И Локвуд знал, что любовь есть. Она существует. Что это не просто красивое слово для того, чтобы дети не знали, чем занимаются их родители по ночам. Что это не просто слово, придуманное попами и поэтами.

Это и не слово вовсе.

Это катание на катке поздним вечером. Это ссоры и измены. Это прощения и прощания. Это отказываться от своих чувств ради чувств того, кого любишь. Это вечное преодоление себя — горькое, соленое, приторно-сладкое, а потом — и вовсе безвкусное. Это возрождение и падение на самое дно. Это желание быть ярдом. Без секса. Без поцелуев. Без: «Будь со мной» и ответного: «Нет», или «Да». Это сплетение пальцев. Это желание быть рядом.

Просто так. В качестве бесплатного приложения.

— А с ним?

— Я больше не хочу вас сравнивать. Это бесчеловечно.

Она вырвала руку, потянулась, прогибая позвоночник и растягивая губы в улыбке. У нее действительно болела спина, у нее действительно в душе буйствовало бешеное желание закричать, вонзиться ногтями в лед и царапать! Царапать, до самой крови, до мяса, до боли. У нее действительно гейзеры вспыхивали в душе, а темнота все еще была рядом. Тут, совсем близко.

Гилберт перевернулась на бок. Локвуд все еще смотрел на нее. Все еще влюбленно. И им обоим казалось, что этот взгляд у него останется на всю жизнь.

— Я хочу остаться с тобой сегодня, — она положила ладонь на его лицо, словно прикосновениями вспоминая все свои чувства по отношению к этому человеку. — Не из-за Деймона. Из-за тебя.

— Но тебе нужен он. Мы ведь все трое это прекрасно понимаем.

Горечь достигла своего апогея. И Елена так сильно захотела заплакать, что у нее это почти получилось, но все сорвалось.

Она сдержалась.

— Иногда мне кажется, что нам всем просто кем-то или чем-то приказано так думать. Да я ведь ничья, Тайлер. Я ведь безотцовщина, беспечница…

Она убрала руку, резко поднимаясь. Сиюминутная блажь сошла — осталось снова лишь безумное желание мчать вперед и жить, вдыхая спасительный чистый воздух полной грудью.

— Ну, так кто водит? — она протянула ему руку. Впервые, за время их общения. Он поднялся, остановившись рядом. Они оба натворили достаточно, чтобы сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Они оба сделали много ошибок, сказали много ненужных слов. Они оба были достаточно виноваты друг перед другом, перед самими собой, перед теми, кого считали родителями, друзьями, любовниками, соратниками… Но оба все еще жаждали жить дальше. Думать о смерти в двадцать — это неправильно. А продолжать желать жить — это великолепно. Это уже делает их живыми. Ожившими, по крайней мере.

Он обнял ее, привлекая к себе. Елена ответила на объятия.

— Ты водишь, — ответил он, целуя ее в щеку и выпуская из своих объятиях, — ты всегда водишь…

Он помчался по новому кругу, и Елена устремилась за ним. С этим поломанным, изрезанным смехом.

====== Глава 42. Обновление ======

1.

Там, где была музыка, всегда был Клаус Майклсон. Клаус — как родимое пятно. Вроде бы не несет опасности, но уродует твою и без того испорченную жизнь. И без того уродливую. Клаус — как горькое лекарство, которое настолько противно, что боль кажется не такой уж и сильной — ее можно пережить и без этой панацеи. Клаус — как химеотерапия. Убивает твой организм, наделяет его токсинами и ядами, но при этом останавливает рост раковой опухоли.

Клаус — как ремиссия.

И клубы, в которых он царствовал, были его домом. Его обителью. Его колыбелью. Его раем и адом.

Его смыслом.

Он смотрел на танцующую молодежь, на подстреленных девушек и уничтоженных парней. Полуизбитые, пьяные, разгневанные они были прекрасны для него. Они были для него его коллекцией бабочек.

Клаус — как энтомолог.

Он улыбнулся, выпуская дым из легких. Он смотрел на танцующую в центре Бонни. Такую же подстреленную, как и все вокруг. Бонни — как экстази. Выпиваешь ее, расслабляешься, таешь воском. Каждый миг, каждая секунда, каждый глоток — все наполняется значимостью.

Бонни была бессмысленной для себя.

Но она была смыслом для других.

— Так, ты понимаешь, о чем я говорю?

Клаус обернулся. Он сел на кресло. Пока Бонни разогревала танцпол, Клаус разогревал свои нервы.

Клаус Майклсон был из числа тех людей, которые считают, что роль семьи в социализации личности слишком преувеличена. Он точно знал — благополучная или неблагополучная семья не влияют на формирование человека. Вот Бонни, например. Ее детство отравлено. Ее воспоминания уничтожены. Она живет со своими скелетами уже пять лет. И она умеет жить, черт возьми. Она умеет жить, а не выживать.

Вот Клаус и Ребекка, например. Из благополучной, перспективной и богатой семьи. Их отец — окружной прокурор одного из крупных городов. Хороший достаток, достойное образование, сдержанность и жесткие принципы. Их мать — ректор университета тоже в каком-то крупном городе. Клаус уже не помнил названия, потому что не виделся с родителями уже семь или десять лет.

Ребекка — без образования. Ее страстью были наркотики, мужчины и феминизм. Клаус — без образования. Его страстью были клубы, драки и деньги.

Коул. С юридическим образованием. Единственный, кто пошел по стопам родителей. Помимо того, что он с блеском выигрывал самые сложные дела, отмывая грязные деньги нефтяных магнатов и проступки детишек богатых и известных родителей, он увлекался азартными играми. В его владении было несколько казино, которые приносили неслабый доход.

Клаус — как воплощение нигилизма. Он не питал чувств к своим родителям, к своему брату или к своей сестре. Он заботился о достойном существовании своего племянника, но не более. Он заботился о Бонни, которая спасла ему жизнь, но не более. Клаус не верил в чувства, наследие предков и ценности семьи. Он верил только в клубы. И сигаретный дым.

— Я понимаю, но я не понимаю, причем здесь я.

Коул редко объявлялся. Он был чем-то похож на своего брата — особо не стремился к сплочению семьи. Ровно как и Ребекка. Все трое были достойны друг друга.

— Ты знаешь этот город, неужели не слышал ничего о том, о чем я тебе рассказывал?

Клаус докурил, затушил сигарету. Медленный, такой приятный голос исполнителя завораживал, пробуждая давние воспоминания. Клаус, ровно как и все остальное, не считал воспоминания чем-то сакральным и интимным. Но ассоциации взыграли, и Майклсон лишь улыбнулся.

— Не знаю. И не слышал. Вообще, мне наплевать на то, кто угонял эти машины. Знаешь, в моем бизнесе мало когда возникают коллапсы.

Коул Майклсон — как аллергия. Невозможно вылечиться от него, и смириться сэтим — тоже. Коул Майклсон — это бессонные ночи. Эти бессонные ночи решили ворваться в забытый всеми городок, находящийся почти на самом отшибе. Тут, в этой городской паутине, вечно кому-то не хватало спокойствия. Казалось, что маленькие города будто предназначены для больших поступков, не важно, благородные они или низкие.