Для него снова стал важен процесс. Забавно, но только этот принцип порой способен заставить жить одни мднем. Не задумываясь о будущем. Не возвращаясь в прошлое. Существовать здесь и сейчас.

Четверо суток подряд он вываливался из одного клуба и направлялся в другой. Он не запоминал имена людей, с которыми тусовался. Он даже не концентрировался на их внешности — чем больше народу, тем лучше. Тем громче крики и сильнее удары.

Клубы по ночам, а днями он плутал по улицам, по переулкам, теряясь где-то в переулках и закоулках. Тайлер находил общий язык с любым бродягой, который просил милостыню. Он мог проговорить с ним целый день, отдать ему всю свою наличку, какая была в кармане, а потом исчезнуть, так и не назвав своего имени.

По утрам Тайлер отсыпался в номере мотеля, самого дешевого и наиболее удаленного от города. Пыльный мотель стал колыбелью. Пыльные улицы — пристанищем. Клубы — храмами, где Тайлер обретал покой.

Когда алкоголя и людей было недостаточно, когда крики души становились все громе, и заткнуть эти конвульсии человечности не было возможности — Локвуд срывался. Он мчался к какому-нибудь автомобилю, разбивая стекла, царапая капоты и дорогую покраску, уничтожая чьи-то деньги и ценности. Презрение к материальному, ненависть к бытовухе, воспоминания — это разъедало как щелочь, аммиаком проходило по дыхательным путям к самим легким. Удушье, отравление. Доступ к кислороду прекращался. Наступала темнота. Тайлер терялся в ее лабиринтах. В эти минуты он что-то кричал на испанском, мог влезть в драку, избить кого-то до полусмерти, нарваться на копов и суметь сбежать от них. После подобных помутнений Тайлер просыпался в каких-то притонах, в чьих-то квартирах. Он не узнавал людей, которые здоровались с ним.

Он не узнавал себя.

Возвращался в отель, отсыпался, и после полудня снова отправлялся на улицы.

Его дебоши было трудно не заметить. Тайлер Локвуд и раньше участвовал в подобных кутежах, и раньше мог уходить неделями в запой. Но раньше Тайлер не падал на самое дно, а теперь он знал каждый чертов притон в этом городе, он мог запросто избить кого-то до полусмерти, при этом нисколько не задумываясь о последствиях. Он мог исписать витрины магазинов нецензурными выражениями, опрокинуть мусорки, начать кричать что-то на испанском.

Тайлер потерял контроль.

Первая заметка о нем появилась на восьмой странице желтой газетенки. «СЫН МЭРА ГОРОДА МОЧИТСЯ В ГОРОДСКОМ ПАРКЕ». Кричащий заголовок остался без внимания — отсутствие фотографий, плохо написанная статья, и уже не первый по счету такой поступок общественность не заинтересовали. На тот момент все были увлечены другими скандалами.

Вторая заметка о нем появилась на десятой странице, но на десятой странице более читаемого издания. «ДРАКА НА ГОРОДСКОЙ ПЛОЩАДИ». Тайлер был сфотографирован случайно, к тому же фотография была нечеткой, но о нем начали говорить.

К концу третьего дня кутежей Локвуда, о нем написали в тоненькой непримечательной газете. В этот раз его взяли крупным планом. «ТАЙЛЕР ЛОКВУД ОШИВАЕТСЯ С БРОДЯГАМИ». К началу четвертых суток заметки и о нем появились в интернете.

Его могли и не заметить, учитывая тот факт, что подобное происходит в любом городе. Кто-то где-то подрался. Ваши соседи развелись. На улице избили женщину. На такой-то улице возле такого-то дома обокрали студента.

Но Тайлер лез на рожон. Он умудрялся появляться не только в тех местах, где ничего не известно о «Безотцовщине» или крупной аварии пару недель назад. Он умудрялся светится в центре — пьяный, оборванный, небритый, вечно злой и ничего перед собой не видящий. К завершению первой недели своих бесчинств он-таки попал на первую полосу.

Он стал местной новостью.

Кэрол Локвуд ничего не слышала о своем сыне уже почти два месяца. Она уже свыклась с его выбором, поведением и безумием. Она уже перестала плакать по ночам и смотреть новости, отчаянно вглядываясь в людей, стоящих за спиной репортеров, когда трансляции шли из Мексики. Кэрол перестала с замиранием прислушиваться к тишине, ожидая услышать клацание замка и пьяные шаги сына.

Она бы и не услышала еще не скоро, но в том обществе в котором она жила, не приятно было тактично молчать. Злорадство, неумело замаскированное под сочувствие, дотронулось до нее. Острия сплетен пронзили в самое сердце. Насмешки и плевки в спину стали причиной того, что Кэрол начала скупать все возможные издания.

Кэрол не сердилась на сына из-за того, что он в очередной раз подорвал ее репутацию. Ей было больно от того, что он так и не появился дома. Локвуд боялась нанять частного детектива, чтобы тот мог отыскать ее сына. Локвуд боялась попросить кого-нибудь помочь ей.

Она сама решила найти его.

Нашла. Даже усилий не надо было прилагать. Статьи не соврали — Локвуд действительно светился в людных местах днем. После почти пяти часов утомительных поисков Кэрол нашла своего сына. Он сидел на скамейке, полупьяный, в компании каких-то непонятных людей с исколотыми и вздутыми венами. Кэрол смела подошла к шайке, отодвинула всех людей, которые гоготали словно полумные и бросали что-то в стиле: «Иди домой, мамаша».

«Мамаша» взвалила сына на свое плечо и повела его в сторону автомобиля. Локвуд плохо что соображал — полня дезориентация, алкогольное опьянение, фрустрация не позволяли ему анализировать ситуацию.

Кэрол и слезинки не проронила, просто засунула Тайлера в машину, села за руль и поехала домой. В этом рок всех матерей — любить своих детей, которые разрывают их вены, которым наплевать на чьи-либо чувства, кроме своих, которые уверены лишь водном — выхода нет. А матеря молчат. Отыскивают, прощают, забирают домой и молчат. Терпят ненависть, презрение, тупость и молчат. Молчать — это единственное, что они могут себе позволить.

Это единственное, что им позволено.

Когда Кэрола приехала домой, прислуги не было — Кэрол предварительно распустила всех на эти суки. Ей снова пришлось вытаскивать Тайлера. Когда тот оказался на свежем морозном воздухе, когда он немного пришел в себя — его вырвало. Прям на чистый и белый снег. Запах рвоты ударил в нос, вызывая у Кэрол легкую тошноту. Но она держала своего сына, не позволяя ему упасть. Удерживая его над пропастью, в которую он хотел прыгнуть. В которой хотел остаться.

После того, как желудок очистился, Тайлер сплюнул последнее и попытался выпрямиться. Его покачнуло в сторону, Кэрол не удержала, но не отчаялась — снова подняла сына на ноги и поволокла в сторону дома.

Ей бы заплакать, закричать от боли и надавать пощечин — хоть как-то выкричать свою боль. Но ей было не позволено — время не разрешало, возможностей не было. Был лишь один выход — смолчать и стерпеть. В очередной раз.

Кэрол очень надеялась, что в последний.

2.

Елена не видела ее, но знала, что Бонни улыбается. Бонни умела улыбаться — в этом был ее шарм. Гилберт сожалела только об одном — она не могла лицезреть этой улыбки.

В руках Мальвина держала пакет, в котором был целый набор сладостей. Девушка не могла увидеть, что это были за конфеты, батончики и шоколадки, но с помощью осязания могла определить некоторые из них.

— Как в детстве, — сказала Бонни. — Знаешь, мне было одиннадцать, когда я загремела с подозрением на аппендицит. И мама мне по возвращении целый пакет накупила. Представляешь, что это значило для меня?

Она говорила это с некой любовью в голосе, словно в ее семье все было в порядке, словно то, что случилось пять лет назад, не имело никакого значения. Да и не имело уже, как думала сама Бонни. Зачем горевать о потонувшем корабле, если можно построить новый?

— Мне мама тоже покупала, — улыбнулась Елена в ответ, убирая сладости в сторону. Она не могла видеть подругу, но ей казалось, что только сейчас она по-настоящему смотрела на нее. Когда ты падаешь в темноту, ты понимаешь, что в ней нет ни успокоения, ни тишины, не спасения.

Но только там ты можешь увидеть себя настоящего. И других. Узреть мир именно таким, каков он есть. Без преуменьшений и преувеличений.