В зале Сальваторе уселся на диван, полуразвалившись и явно собираясь заснуть. Викки Донован видела его таким впервые. Раньше она видела его растерянным и ошеломленным, а теперь — сломленным. Она тихо сняла обувь, прямо тут, в гостиной, скинула куртку с плеч и села рядом, соблюдая некую дистанцию.
— Ты исчез, — тихо произнесла она. Теперь Деймон мог видеть Викки в растерянности. Их знакомство претерпевало метаморфозы. — Не звонишь, не появляешься катакомбах…
— Плевал я на них, — произнес он. Сальваторе лениво поднял руку, стащил пачку сигарет и зажигалку с письменного стола, выпрямившись при этом. — Там слишком много дерьма, слишком много этой сучистой шлю… Ты что-то хотела? — прикурив, он посмотрел на Викки. Девушка, руководствуясь то ли инстинктом, то ли каким-то шестым чувством, подсела ближе и положила руку на плечо мужчины.
— Ты напряжен. Что-то случилось?
Доберман оскалился. Давно в его взгляде не было этой лютой ненависти к миру. Будь тут Елена, она бы заметила, что Деймон будто вернулся к амплуа себя прежнего. И эта лютая ненависть показалась бы ей такой родной, такой… притягательной, что не принять ее объятия во второй раз было бы кощунством.
Потом оскал исчез.
— Тебе лучше уйти, — смиренно произнес он, поднося сигарету и делая глубокую затяжку. Викки не видела в Деймоне агрессивного и жестокого бойца, не видела в нем ловкого вора, беспринципного ублюдка. Она видела сломленного человека, затерявшегося в океане, потерпевшего несколько кораблекрушений и потерявшего веру. Девушка подсела ближе. Она не знала, что случилось, но она знала, что Деймон боится за судьбу ее дочери, проявляет заботу, любовь, родительскую любовь, отцовскую, которой у Кристины никогда не было.
Викки аккуратно перехватила руку мужчины, вытащила сигарету и затушила ее. Сальваторе смотрел на Донован как на призрака, словно он сомневался в ее существовании. Викки не сердилась. Она села еще ближе, положила руку на плечо Добермана, обняв его и по-матерински прижав к себе. Он не стал отвергать ее ласку, потому что нуждался в ней. Он, как и Елена, тоже убедился в том, что в темноте нет спокойствия. Если долго вглядываться в бездну, то бездна начнет вглядываться в тебя, как сказал Ницше. Но он забыл дополнить, что бездна — это лишь зеркало, и глядя в нее, ты видишь себя такого, каков есть на самом деле. И от этого пристального взгляда рушатся храмы прежних устоев, каскады верований, мечтаний, грез, желаний.
А Викки, обнимая как сына, как брата, стала той силой, которая забрала в свои теплые объятия, которая согрела и заставила поверить, что в одиночестве нет романтики, что можно уйти с этого обрыва вдвоем и больше никогда не возвращаться.
— Будь со мной, — попросил он тихо, но уверенно. Викки обняла Добермана еще крепче, выше подняв подбородок и сумев преодолеть свою слабость.
— Всегда, — ответила она. — Всегда. Только ты и я. Только ты и я.
5.
— Мистер Харрингтон! Мист… Дес! — она схватила его за руку, когда тот повернул за угол. Десмонд резко обернулся, скидывая ее руку. Впервые за время их общения Елена видела его злым. Это было вполне понятно и объяснимо. Девушка скрестила руки на груди. Она была очаровательна даже сейчас, когда выглядела отвратительно, когда вызывала отрицательные эмоции и была причиной не очень громкого, но оставляющего неприятный осадок скандала.
— Пожалуйста, простите, — прошептала она.
Он развернулся к ней, схватил ее за плечи, завел в какую-то аудиторию и захлопнул дверь. Когда они остались наедине, когда все эмоции вновь оказались оголены, было уже бесполезно отнекиваться и прятаться за масками вежливости. Пора было разъяснить все акценты.
— Ты, конечно, выглядела как сука, но я до последнего верил, что это не так!
— Это не так! — отчаянно крикнула она. Елена не привыкла кричать людям что-то, пытаясь доказать правду, или хотя бы попытаться сделать это. Она привыкла обрывать контакты, не задумываясь о чувствах. Она привыкла быть жесткой, категоричной и уверенной. Того требовала жизнь. Того требовали люди. И теперь Мальвина была в замешательстве. Теперь она не знала, как ей быть дальше.
— Я созвал эту конференцию, надеялся на тебя, снял тебя с занятий, а ты меня просто-напросто кинула, Елена! Или Мальвина — как тебя зовут по-настоящему?
Девушка не сдерживала слез. Она устала плакать, но по-другому не получалось как-то.
— У меня были проблемы, — прошептала она. — Все вышло из-под контроля.
— Да меня не волнует, — строго и холодно произнес он. — Ты подорвала мой авторитет, и теперь весь коллектив думает, что я тупо повелся на твои ноги!
Елена вдруг отчаянно посмотрела на него, на этого мужчину, с которым у нее бы могло что-то сложиться, если бы не призраки прошлого и ее двуличная натура. Девушка почувствовала холод, который исходил от Харрингтона, почувствовала его колющую жестокость. Почувствовала презрение. Это вонзилось стрелами в самую сущность Елены Гилберт, маленькой дрянной мертвой потаскушки. Пронзило мгновенно. Гилберт даже не мучилась. Моментальная смерть.
— Я поняла, — прошептала она, медленно наклоняясь и упираясь ладонями в колени. Потом девушка резко выпрямилась. Волосоы проскользили по обнаженным плечам, а во взгляде зола и искры создали безумную консистенцию, несколько ужасающую, ослепляющую и удушающую. Потом буйство улеглось. Слезы снова стянули кожу лица. — Все из-за нее…
Он недоуменно взглянул на нее. Но за недоуменностью не было сочувствия. Десмонд не хотел слушать оправдания Елены, как Елена не хотела слушать оправдания Бонни. Все закономерно, природа ведь с самого своего создания стремится к балансу. Черное и белое. Плохое и хорошее. Бросающий и брошенный.
— Прости, — произнесла она уверенно, глядя ему прямо в глаза. Она знала, что-то, что услышит ранит ее еще сильнее. Она знала, что это — лишь последние мгновения после смерти. Мозг ведь еще работает какое-то время после смерти, не так ли?
В темноте нет спокойствия. Лишь полное моральное разложение.
— Пожалуйста, прости, — сказала еще громче. Холодно. Ей очень холодно.
— Уходи, — разряд. Бесполезно. Полная остановка сердца.
Он развернулся, девушка ринулась к нему, как будто это была последняя предсмертная судорога прежней стервозной Елены. Той Елены, которая пила таблетки и развлекалась в клубах.
— Мне жаль!
Он скинул ее руки, резко развернувшись и оттолкнув девушку. Та потеряла равновесие, врезалась в столешницу. Боль в пояснице — это единственное, что напоминало о физическом существовании. Гилберт уперлась одной рукой и, встав на ноги, уставилась на подошедшего мужчину. Елена видела в глазах мужчин ненависть не в первый раз. Но впервые эта ненависть так тонко сочеталась с презрением и абсолютно наплевательским отношением. Конечно, Харрингтона можно понять. Но легче от этого не становится.
— Доклад вышел не полным, мне задавали вопросы, которые должны были задавать тебе, а я стоял как дибил! И теперь деканат с меня взыщет за то, что я так обосрался, возложив надежды на какую-то приезжую гуляющую девку!
Он схватил ее за подбородок. Мгновенно ослепили яркие, такие еще свежте, воспоминания проведенных суток в том загородном подвале. Елена схватилась за запястье Десмонда, скинув его руку. Мальвина устала от чрезмерной тактильной близости, устала от того, что в ее личное пространство все время хотят влезть.
— Я тоже подорвала репутацию! Мне жаль! — она пыталась быть сукой, но у нее не получалось. Не получалось быть стервой такой как раньше. Не получалось быть наивной дурочкой как раньше. Не получалось быть собой. Гоняясь то за одними, то за другими масками, Гилберт совершенно окончательно потеряла себя настоящую. Теперь ей остается лишь глотать слезы и быть чем-то вроде куклы, пустой, забытой всеми игрушки.
— С той лишь разницей, что ты потом свинтишь, а мне здесь работать! — в ответ закричал он. Елена потеряла былую надежду. Теперь она умерла окончательно. Можно начать справлять поминки, как бы зло это не звучало.
