— Прости, — последнее, что она прошептала ему. Последнее, что прозвучало в их контаминации.

Гилберт оттолкнула его, выбежала из аудитории, потом — из здания колледжа. Она не явилась на конференцию, просто уснула замертво после суток этих дешевых, но довольно жестких пыток.

Впереди был день благодарения. А на улице выпал снег. Он пеплом падал с неба, оседая на асфальт, тая от его теплоты и не оставляя после себя следов. Елена бы тоже хотела быть таким пепельным снегом. Она пошла вперед, в совершенно противоположную от дома сторону. Переходя дорогу, Елена не смотрела на светофор. Автомобили сигналили, водители кричали что-то матом, резко останавливаясь, а Елена, как дешевая пародия на Марлу Сингер, шла вперед, нисколько не реагируя на транспорт.

А потом она помчалась вперед. В джинсах, в легкой кофте, которая обнажала тело, она мчалась вперед, а холодный ветер обдувал лицо, становясь причиной покраснения кожи и дрожи вдоль позвоночника. Гилберт бежала все быстрее и быстрее, чувствуя непомерную злость от того, что ее ноги не позволяли разогнаться на полную мощь. Мальвина мчала вперед, как замыленная лошадь, как раненный зверь, который еще надеется добежать до ручья и там зализать свои раны. Вперед и вперед, до ошеломляющей боли в ногах, до сбитого дыхания, до той степени, когда уже не остается сил. Елена бежала минут пять-семь, но этого было достаточно. Она бежала, плача и силясь не закричать во все горло. Все прохожие оборачивались, взглядом провожая грациозную подстреленную лань. Из ее души капала чернота, как из перерезанной артерии — кровь.

Раскаяние тяжелое. Оно давит на твои плечи, пока ты бежишь навстречу пустоте, пока ты в отчаянии считаешь секунды до падения, до того момента, когда силы кончатся, и придется порхнуть в объятия асфальта.

Таких секунд оставалось всего-ничего. И Елена, пробежав еще какие-то пару метров, споткнулась о поребрик и рухнула на землю. Когда она открыла глаза, то лежала на грязном асфальте, а мимо проходили апатичные люди; они только ехидно ухмылялись, глядя на зверя, который так и не добежал до ручья. Глядя на замыленную лошадь. На маленькую дрянную потаскушку — кому как больше нравится.

А холодный снег падал на грешную землю, пеплом оседая на волосах Елены. Та закрыла глаза. Чернота покидала ее тело, будто ее высасывало нечто, как вампир высасывает кровь. Чернота испарялась из души, оставляя место для раскаяния, осознания своей бездушности, своей черствости, своего малодушия. Оставляя место для одиночества. И теперь Мальвина поняла кое-что очень даже хорошо: в темноте нет спокойствия и безразличия. Тут нет тишины. Ты можешь только мчать вперед, падать, подниматься и снова мчать с подрезанными крыльями, с разбитыми надеждами, украденными приоритетами и разрушенными идеалами.

====== Что было в середине ======

Он знал о ней не так уж много, как хотелось бы. Он знал лишь самое необходимое, лишь самое насущное, и этого было вполне достаточно. Тайлер был уверен, что подробности в знакомствах и не нужны. Ровно как и привязанности. Тайлер был уверен, что к кому-то себя пришить можно, но в итоге-то нити истончаются. В итоге остаются лишь проколы, от которых не избавиться.

Тайлер Локвуд был в этом почти уверен. Он только не был уверен в том, относится ли эта теория к Елене. К девочке, о которой он думает каждую свободную минуту.

Вот о девочке, стоящей рядом, он совершенно не думает. Не думал, во всяком случае, уже давно. Эта девочка, стоящая рядом, она осточертела ему, и он бы рад избавиться от ее общества, да только эта девочка пока что особо не спешит. Эта девочка сама решает, когда начать, а когда закончить разговор.

— Спасибо, — произнесла она. В холодном октябрьском вечере было место для избитой Бонни, которая еще ютилась бездомной кошкой в его доме и была верна своим феминистским идеям. В холодном октябрьском вечере было место для Елены, нашедшей свое пристанище у ног его лучшего друга.

Об этом Тайлер пока не знал.

— Как-то поздно ты вспомнила о благодарности, — произнес он, устремляя взор на осеннее бесчувственное небо. Тайлер не смотрел на свою собеседницу, а она не смотрела на него. Оба вглядывалась в россыпь страз-бриллиантов на бархатном небосклоне. Оба делали вид, что между ними ничего не было. Что между ними было лишь самое насущное. Оба не считали своим долгом вдаваться в подробности.

— Лучше поздно, чем никогда, — уверенно произнесла она, выше подняв голову. На тонкой шее блестела серебряная тонкая цепочка. Этот блеск почти затмевал блеск звезд.

— Не за что. Это все? — он повернул голову к ней, найдя в себе силы посмотреть ей в глаза. Оперевшись о капот ее машины, они стояли в бездвижии словно мраморные статуи. Они были молоды и прекрасны. Они были порочны и безнадежны.

— Я люблю его, — она улыбнулась. Улыбнулась той своей искусственной улыбкой, на которую была способна только она. Какая-то вымученная, ненастоящая пластмассовая улыбка, которая бывает только у кукол в пластиковых коробках. — Ты понимаешь, что я чертовски-сильно люблю его?

Она тоже повернулась к нему. Пластиковая улыбка больше не искажала лицо, и Тайлеру даже показалось, что в этой девушке действительно есть что-то особое. То ли ее чрезмерная уродливо-привлекательная худоба, то ли ее характер и молчаливость, то ли ее акцент и повадки, но что-то определенно очаровало. Локвуд не испытывал к ней ничего — ни раздражения, ни антипатии, ни страсти, ни элементарного влечения. Ему нравилось смотреть на нее, как художнику нравится смотреть на полотно Леонардо да Винчи, но не более.

— Почему бы тебе самой ему об этом не сказать?

— Потому что, — она повернулась к нему всем корпусом. Цепочка продолжала блестеть на выпирающих ключицах. Под распахнутой курткой была тонкая синяя шифоновая блузка, и холод октября эта девочка тоже не замечала, — я думаю, что о любви не говорят вслух. Я думаю, ее должны прочувствовать. И я думаю, — нет, я уверенна, — что он прочувствовал.

Локвуд усмехнулся. Он тоже повернулся к ней всем корпусом. Честно, ему осточертело выслушивать молитвы поломанных девочек, убаюкивать их в своем тепле, согревать и успокаивать. Честно, ему бы хотелось самому забыться в ком-нибудь. Ему бы хотелось вырвать все чужие проблемы из своей жизни и предаться хоть на пару мгновений забвению.

— Для чего ты мне это говоришь?

— Для того, чтобы ты не сомневался в этом. Понимаешь, в сущности, не важно, как мы поступили, что сказали, как ушли и как вернулись. Ведь в большинстве случаев поступки не имеют значения. Важно лишь то, что внутри нас.

Локвуд прищурился, а потом улыбнулся. Он свято верил, что не стоит пришивать никого к себе алыми нитками. Да любыми нитками не стоит, даже самыми крепкими. Он свято верил, что эта нимфа преувеличивает, что у нее просто ностальгия, и ей охота вновь истерзать свое сердце страстями, чтобы вспомнить хоть что-то. Он был почти верен в этом.

— Хорошо, я тебя услышал. Это все?

Она вновь улыбнулась. Выше подняла подбородок. Подняла так, как могла поднять только она в свойственных ей манерах. Во взгляде блестели заинтересованность и холодная готовность принять любую действительность. Эта девочка сохраняла свою статичность, свою последовательность. Она не была рождена для импульсивности, поэтому и не подходила Деймону. Поэтому и не могла докричаться-достучаться до него. Ее многочисленные заявления в полицию, ее многочисленные выходки были своеобразным криком о помощи, но отнюдь не характеристикой ее натуры.

— Спокойной ночи, Тайлер Слоквуд, — она медленно подошла к нему, обняла его, так ласково и нежно. Она напоминала уродливую пародию на Марлу Сингер, для завершения образа ей не хватало только дымящейся сигареты. Ей бы хотелось сказать ему что-нибудь, что понял бы только он. Ей бы хотелось броситься в другую крайность и выплюнуть какую-нибудь едкую фразу, которая стерла бы его спокойствие в порошок, но она уже давно привыкла не размениваться на ненужные слова. К тому же, в этот вечер Тайлер должен был знать только одно — она любит его. Чертовски-сильно.