— Завтра стоит подать заявление, — произнесла она. — И я все равно хочу белое платье.
Они улыбнулись. Снова.
— Знаешь, как в том фильме, когда…
Замок в двери в эту самую минуту щелкнул, дверь распахнулась, и все слова потеряли смысл. Все три аргумента, по которым они могли провести эту ночь вместе перерезали одним важным фактом — на пороге дома стояла та самая девочка, в комнату которой вошел Деймон в ночь его знакомства с Донован. Он думал, что они оба совершили налет на один и тот же дом, но все оказалось куда проще: Сальваторе решил ограбить дом Викки. И тогда он зашел в комнату к ее дочери.
— Мамочка! — она потянулась к ней. Донован подхватила ребенка, прижав его к себе и что-то ей прошептав. Затем, не выпуская девочку из рук, она повернулась в сторону Сальваторе. Он был шокирован. Он был просто вбит в нокаут. Боязнь ответственности, боязнь за имущество не имели значения. Его пугало детство по своей природе. И при всем своем желании, при всем рвении работать и общаться с Викки, он понимал, что вряд ли это осилит. Потому что помнил свое испорченное, испохабленное детство. Потому что знал, что в случае, если все сорвется, и полиции хотя бы одного штата станет известно про угоны — этот ребенок останется без матери. Останется без единственного звена, связующего его с нормальным будущем. Этот ребенок станет проекцией самого Добермана, продолжателем его психотипа, его натуры, его судьбы.
Сердце защемило. Доберман рефлекторно отступил назад. Викки опустила взгляд. Их интерес без вожделения угас так же внезапно, как и разгорелся.
— Спокойной ночи, — она захлопнула дверь. Она исчезла. Сальваторе медленно развернулся и поплелся в сторону дома. У него не нашлось сигарет в карманах, у него не нашлось эмоций, чтобы хоть как-то замаскиваровать свое удивление. У него не осталось ничего, кроме одиночества, холодной ночи и пронизывающего ветра. Чертова Джоанна! Испохабила жизнь даже тогда, когда свинтила за тысячи километров! Будь она проклята.
====== Глава 36. Disconnect ======
1.
Она открыла дверь. Он стоял совсем близко, оперевшись о дверной косяк. Было семь утра. И погода буйствовала: сильный ветер, минус пятнадцать градусов по Цельсию, изморозь на окнах.
Он не спал — было понятно по красным глазам. От Деймона не пахло ни алкоголем, ни сигаретами. Но от него веяло растерянностью, — и это было в новинку. Было в новинку видеть Добермана, вбитого в нокаут — этого разъяренного, вечно готового биться на смерть зверя, вечно готового рвать свои же вены на шелковые ленты, лишь бы не сдаваться. Его били буйволы, большие его в несколько раз. Избивали до полусмерти, до нервных срывов и расстройств сна. Избивали до дикого состояния, до умопомешательства. А он все время вгрызался в землю зубами и вылезал из очередной ямы.
А теперь он сломлен. Застрял где-то между молотом и наковальней. Где-то между «вчера» и «сегодня».
— О черт, ты же продрог, — она смогла отойти от шока, отступить и позволить Доберману войти внутрь. Тот вошел абсолютно спокойно – так, как вошел бы Доберман еще пару дней назад. Железное спокойствие, тонко граничащее с огненной вспыльчивостью — это как сочетать абсент и травку. Вышибает напрочь.
— Совсем либо не ложился? — спросила она, выхватывая из его рук куртку и вешая ее на крючок. Оба осознавали, что ответ не требуется. Просто этот вопрос — как способ создать иллюзию того, что ничего не изменилось.
Из зала послышались шаги, и в прихожую выбежала девочка. Та самая, что была и вчера. Она держала в руке красный карандаш и смотрела выразительными глазами на вошедшего гостя. Гость тоже смотрел на нее, тоже выразительно. Викки не боялась за своего ребенка.
Она боялась за Деймона.
— Иди в зал, милая, — ласково обратилась она к дочери. — Я скоро вернусь к тебе.
Девочка посмотрела на мать, потом еще раз на вошедшего, а потом ускакала в зал. Сальваторе стал разуваться, пряча взгляд.
Они прошли на кухню. Викки закрыла дверь, и на вопрос Деймона, не боится ли она оставлять ребенка одна, сказала, что нет. Девушка навела горячего чая, протянула кружку мужчине и села напротив него. Она чувствовала на себе его взгляд, пронзающий и внимательный. Сальваторе не прикасался к горячему напитку — кровь и так вены опаляла, похлеще любого кипятка. А действительность влепляла пощечину чуть ли не каждую минуту — так что в разогреве Деймон не нуждался.
— Спрашивай уже, — сказала она тихо, опираясь на спинку стула и скрещивая руки на груди.
Викки Донован — как расколотое небо. Как шов на шелковом платье. Как затяжка на капроне. Она была бы шикарна, не будь настолько… недосягаема. Не будь настолько приближенна к Джоанне Хэрстедт — бессоннице в жизни Деймона Сальваторе. Викки Донован — оказываются, что такие швы умеют быть хорошими и заботящимися матерями. Идут на все, лишь бы обеспечивать своих детей. Идут на криминал, на нежелательные общения, на условия и сделки. Готовность себя раздавать ради кого-то — это низость или благородство?
— Сколько ей?
Девушка усмехнулась. Будь тут режиссеры, они бы сделали акцент на настенных часах, или дымящихся сигаретах, или взглядах. Режиссеров не было, но сигареты бы не помешали.
— Шесть будет через месяц.
— И с кем ты ее оставляла, когда мы мотались по штатам? — холодный, чуть предвзятый тон голоса. Взгляд — это осколки, это искры костра, это брызги шампанского — это что-то острое, колкое, но что-то, что можно оправдать.
— Какое это имеет значе…
— Прямое, Викки, — перебил он. — Потому что мне терять нечего.
— А с чего бы тебе заботиться обо мне?! — она рявкнула скорее, чем спросила. И в ее взгляде тоже появлялись эти осколки. Викки Донован — расколотое небо, и как она умела сохранять под своим куполом целый космос?
Желание закурить сменилось потребностью. Детские закосы под взрослых сменились взрослыми закосами под отчаянных.
Дверь открылась, девочка вбежала с бумагой, исписанной и изрисованной. Хорошо, что не было сигарет. Она подбежала к матери, вручила ей рисунок и тут же убежала. Деймон не хотел смотреть на рисунок. Его тошнило от любых видов художественного творчества.
Викки отложила рисунок, даже не взглянув на него. Она зарылась руками в волосы, поставив локти на стеклянный стол. Доберману показалось, что эта девочка пытается унять дрожь в своем теле.
— Я не хотела рожать, — сказала она, когда нашла в себе силы взглянуть на «напарника». И с чего бы, спрашивается, им души друг другу открывать? Да потому что больше некому, вот и вся суть. — Была готова на аборт после того, что тот ублюдок сделал со мной.
У нее дрожали руки, но Викки говорила спокойно. Сталь в ее голосе, внешнее спокойствие и внутренний хаос — это то, что сближало ее с Деймоном. Словно они оба стали контаминировать еще до того, как встретились.
— И что тебя остановило?
Викки взглянула на Сальваторе, а потом спрятала глаза. Тут ответ не требовался. Риторический вопрос. Добрая-осточертевшая-заколбавшая-напрочь фея Джоанна постаралась на славу. Неужели у нее действительно такое доброе сердце? И если это так, то почему у нее такой дерьмовый характер? Или человек просто не может быть идеальным во всем?
— Она меня за руку практически вывела из поликлиники. Влепила мне пощечину и сказала, что отправит меня вслед за этим ублюдком. Я бы не послушала ее, но Хэрстедт умела выносить мозг.
Больше, чем пять лет назад. До встречи с ним Джоанна занималась благотворительностью, а потом стала воровать фишки в казино, портить нервы и писать заявления об изнасиловании. Красивая она была, сучка эта. Красивая так и еще, мать ее, благородная. Сюрприз в сюрпризе. Рассказ в рассказе — писатели эту композицию называют «окольцовкой». Такие как Деймон Сальваторе — «мозгоебством».
— А потом как-то все завертелось-закружилось. Роды, пеленки, подгузники — и я поняла, что Кристина — единственное, ради чего стоит жить.
— Кристина, значит… — он промолвил это тихо, скорее для себя. Словно он это имя старался пригубить, как пригубил Елену или Викки вчера вечером до встречи с этой самой Кристиной. — И что ты собираешься делать дальше? — он переключил на нее все свое внимание. Осколки его взгляда пронзали ее душу, вспарывали спокойствие и тактичность, выпускали наружу если не агрессию, то злобу точно.
