Викки Донован — как чертов стоматит. Ничего серьезного, но дискомфорт портит все впечатление.

— Не волнуйся, Кристина на твою квартиру претендовать не будет…

— Черт возьми, Викки! — он рукой смахнул стоящую чашку. Жидкость стала растекаться по паркету как кровь. Какое-то непонятное чувство, гнетущее, поглощающее, словно зыбучие пески, начинало давить все сильнее и сильнее. Будто все тело сковывал какой-то железный каркас.

— Что ты от меня хочешь?! — крикнула она, резко поднимаясь. Сальваторе тоже поднялся. Им надо было быть на одном уровне друг с другом — гораздо более высоком. Он сделал шаг навстречу, сжал кулаки, сжал зубы и продолжал пронзать девушку взглядом, чего-то от нее требуя. Он сам не знал что хочет услышать. Просто хотел что-то слышать.

— Что ты хочешь услышать? — прошипела она. — Что я возьмусь за голову, найду легальную работу и завяжу с этой чертовой криминалистикой?! Да черта с два, Доберман, потому что мы оба прекрасно понимаем, что таким как мы в этой жизни просто пиздец как трудно!

— Да, трудно, — он не кричал в отличие от нее. Но его руки на ее плечах — это было внезапно и обезоруживающе. Внедрение в личное пространство, нарушение зоны комфорта — и сколькими правилами ты еще пренебрег в отношении девушек, Деймон?

Но речь шла не о страсти, не об азарте, не даже о ненависти, как это было бы в случае с Еленой. Речь шла о личных призраках Деймона Сальваторе. О тех призраках, которые он увидел в чужой семье, которые могли стать вполне реальными страхами.

— Трудно, мать его, но неужели ты думаешь что все будет гладко? — его осколки прорывали не только спокойствие, но и равновесие. Теперь Викки была зажата между молотом и наковальней, теперь она застряла между «вчера» и «сегодня», между моралью и безнравственностью. Потерялась на границе миров. Стерлась. — Думаешь, везде будет фортить, да? Просто однажды какой-нибудь ублюдок, какой-нибудь очередной подонок, выследит, кто угнал его дорогую машинку, кто загнал ее по бешеной цене, — он встряхнул девушку, — а потом этот самый ублюдок дефис подонок выследит этого «кто-то». Потом начнется жизнь в бегах, избиения, грязная работа за центы!

— Не сгущай краски! — с надрывом. Викки скинула его руки со своих плеч, выше подняла подбородок. Она переборола слезы. Переборола дрожь. Только взгляд оставался прежним, в нем отражалось расколотое на двое небо. То самое небо, в котором Сальваторе еще вчера хотел утонуть. — Не надо, Деймон, мать твою, ковыряться в моей душе! Слышишь? Не смей!

— Да дело не в тебе, как же ты не поймешь, — полушепотом. В этом голосе — в нем можно было обрести смысл, если бы не трагизм разговора. — Ты ведь… Ты переживешь. Такие как мы все переживают. Все, Викки…

Она не выдержала. Сильная девочка Викки разрыдалась, закрывая лицо руками и отворачиваясь. Она не знала, от чего плакала: от того, что Деймон не сомневается в ее силе и знает, что та переживет и пот, и боль, и грязь, и слезы, и кровь; или от того, что Деймон переживает за ее ребенка. За ее ребенка, которому через месяц будет шесть. Переживает, потому что сам потерял детство, потому что знает, каково это — когда раскалывается то самое небо, когда ты видишь любимую убитую мать в руках ненавистного отца, опорочившего то самое детство. Забравшего возможность быть нормальным, быть таким же как все. Быть «такими как все» хочется особенно сильно тем, у кого отняли этот шанс еще в раннем возрасте.

— Заканчивай с этим, Викки…

— Заканчивать? — она отвергла его попытку успокоить ее, отпрянув от него как от кипятка (Деймон и без чая согрелся). — И что дальше, Доберман? Что дальше? Зарабатывать на жизнь, лежа на спине?! Или устроиться на легалку? Что заканчивать?!

Он не знал. Он не знал ответа на эти вопросы. Его слабости вырвались наружу в какой-то миг — и все полетело к чертям собачьим. Это как если бы внезапно на перекресток вылетала какая-нибудь легковушка — виноват один, а пострадали многие.

— Уходи! Уходи! — она толкнула его в грудную клетку. К счастью, хоть Кристина не объявилась. Иначе бы это ухудшило ситуацию. Все бы окончательно вышло из-под контроля. А все и так вышло из-под контроля. Детские страхи, как оказалось, есть не только у Мальвины.

2.

— Нет, всю силу аккумулируй в кисти, а не в мышцах, — его тембр успокаивал, несмотря на то, что должен был бы вызывать отвращение. Ну, по законам жанра. — Все напряжение в кисти.

Он не прикасался к ней, стоял позади, говорил тихо, не торопя и не подгоняя. Бонни приходила сюда уже во второй раз, но ей казалось, что она тут была всю свою жизнь. И ее привлекала не столько эстетика этого заведения, сколько творчество, котороео на могла тут создавать. Творчество несколько иного вида, чем стандартное.

— Сила должна быть в кисти, чтобы сильно…

Он не договорил, потому что Бонни уже спустила курок. Звук выстрела не оглушал — он был приятнее даже, чем басы музыки. Был слаще речей Тайлера, хоть думать о нем Бонни боялась и не хотела. Она попала практически в цель, в двух-трех миллиметрах от нее, во всяком случае. Девушка сняла желтые очки, улыбнулась и повернулась к Клаусу. Тот тоже нацепил на себя некое подобие улыбки.

— Это странно, что мне это нравится? — она положила очки и оружие на рядом стоящий стол. Полчаса концентрации, прицеливания и неслабой физической нагрузки сделали свое дело — Бонни хотела домой под теплый душ, а потом забыться сном. Она переехала до того, как вернулся Сальваторе — просто сняла стипендию, нашла себе недорогую комнатку на окраине и теперь живет отдельно.

— Для тебя – нет, Бонни Беннет.

Девушка улыбнулась еще ослепительнее чем прежде.

Ее темп жизни оставался прежним: учеба, больницы, тренировки. Сигареты постепенно исчезали из ее жизни, уступая место спорту и здоровью. Тело Бонни стало изменяться: мышцы становились рельефными, крепкими. Беспомощность Бонни отходила на второй план, растворялась где-то в сумраке иллюзорного прошлого. Показатели не улучшались, но и не ухудшались. Хвосты в учебе постепенно ликвидировались, хоть расположение преподавателей вернуть не удалось. Встречи с родителями свелись на ноль. Нервные срывы ликвидировались. Бонни приобрела новые смыслы.

— Нам пора, — произнес Клаус. — Кому-то еще грызть гранит науки.

Она была с Клаусом в чисто официальных отношениях. Она его спасла — он спасал ее. Чистый расчет, возвращение долгов, проценты по кредиты — да называйте как хотите, Клаусу-то в принципе плевать. Он не изменял своему образу жизни: судился с сестрой, наказывал своих обидчиков, забывался с дешевыми девочками, тренировал Бонни. Их и друзьями-то сложно было назвать — вне того времени, которое им полагалось проводить вместе, они друг о друге и не думали. У каждого были свои призраки.

Бонни впечатляло лишь одно: при всей жестокости и неумолимости, Клаус умел держать слово. И это возвышало его. Беннет помнила о боли, помнила о каждом шраме, который остался от извергов Майклсона, забывать такое эта девочка и не планировала. Но и циклиться на этом — тоже.

— Почему? — она крикнула это ему практически в спину. Кричать в спину — это привычка, от которой Бонни не могла избавиться.

Майклсон обернулся. Теперь, когда Беннет взяла себя в руки, она стала выглядеть намного привлекательнее. Стройная, страстная, свирепая — ну и как тут не засмотреться? И ее глаза — смесь никотина с шампанским. Смесь сумерек и солнечных лучей. Такие взгляды — это причины жить и добиваться кого-то, даже если не осталось ни сил, ни желания.

— Ты притащил меня сюда во второй раз, оплачиваешь сеансы, продолжаешь эти тренировки. Я ведь вещдок подкинула тебе…

Он усмехнулся, медленно подошел к девушке. Можно было бы окончательно стереть ее в порошок, ударив, сказав, что все эти недели совместного времяпрепровождения — лишь спектакль. Лишь игра. Иллюзия. Можно было избить ее. Но так она менее красива, чем сейчас. А Клаус был эстетом до мозга костей. Чистый расчет, ничего больше.

— Я же уже отвечал: я не забываю не только проступки.