Но Елена не могла перестать плакать, не могла перестать вспоминать и осознавать последствия своей выходки. И если бы не Эйприл — Гилберт бы начала рвать волосы на своей голове, потому что Бонни дышать, может, осталось несколько месяцев, а под конец ее жизни у нее не осталось ни родителей, ни подруги, ни даже любимого парня. Елена росписью своей жестокости перечеркнула все.

«Я выживу, живя в мире, где нет тебя» — в буквальном смысле. Чертову песню словно кто-то включил на повтор.

Они вышли из туманных коридоров и вошли в клуб. Ослепили яркие огни прожекторов. Музыка оглушила. Чьи-то чужие улыбки ослепляли. Елена оглянулась — она не узнавала этих квадратных метров. Не узнавала себя в них. Танцующие люди, как тени снующие туда-сюда, казались воплощениями призраков, вампиров, ведьм и других мифических существ. Гилберт скинула с себя руки Эйприл, остановившись посреди танцплощадки. Мимо Мальвины проходили, сбивая и ударяя ее. Эйприл, схватив подругу за руку, попыталась ее вывести, но та отмахнулась и направилась к барной стойке. Поломанная Мальвина видела лишь одну цель — алкоголь. Да, выпивка — не выход, как учили нас наши родители. Да, клубы — не спасение, как учил нас наш опыт. Просто это единственные способы забыться и забыть.

Девушка протиснулась к барной, заказала двойной виски. У нее не спросили паспорт, потому что она дала щедрые чаевые еще до того, как ей принесли спасительное зелье.

В свете мерцающих огней, с растрепанными волосами и пустыми глазами Мальвина выглядела почти человечно, почти так, как выглядела бы Елена прежняя, которую возжелал Доберман.

— Какого черта ты творишь?! — прокричала подбежавшая Эйприл. Нет, она была не зла. Для нее случившееся скорее как азарт, как нечто новое, не свойственное прежнему амплуа ее новой подруги.

Гилберт залпом пила виски, который сковывал горло. Часть капель скатилась по подбородку, по обнаженной шее и по зоне декольте. Потерянная девушка, пропахшая алкоголем, пропитанная им насквозь — красивое зрелище. Елена уже давилась виски, но она поставила стакан на столешницу только тогда, когда тот был пуст. Потом девушка посмотрела на свою собеседницу и, криво улыбнувшись, произнесла:

— Да к черту все, Эйприл! К черту! К черту! Нафиг к черту!

Она встала, вытерла остатки алкоголя и капли слез с лица тыльной стороной ладони и криво усмехнулась. По мере того, как эта девочка становилась все циничней и циничней, она становилась все сексуальнее и сексуальнее, будто сексуальность — бесплатное приложение к аморальности. Своего рода подарочный сувенир. Своего рода акция — два по цене одного.

— Люди ведь не стоят слез, да? — она снова заплакала. Эйприл кивнула, а потом обняла Гилберт. Это не дружеская поддержка, это что-то вроде рефлекса, что-то вроде инерции. — Почему тогда мне так хреново?! Почему, мать твою?!

Музыка громыхала, усиливая и без того бушующую в душе дисгармонию. Софиты мигали, а люди танцевали, улыбаясь, смеясь, веселясь, словно олицетворяя собой безразличия. Елена, вцепившись в Эйприл, рыдала, вспоминая Бонни и желая только одно — обнять ее так же крепко, как она обнимала сейчас совершенно чужого человека. Раскаяние приходит поздно, но даже если это случается поздно/не во время/не кстати, оно все равно важно. Особенно в жизни таких сучистых поломанных девочек как Елена. Особенно после того, как такие сучистые и поломанные девочки переоценивают весь мир, со всеми его плюсами и минусами. Особенно, если уже нет возможности извиниться, обнять, поцеловать, признаться, поговорить, простить и попросить прощения — ведь именно тогда боль усиливается, ведь именно тогда раскаяние становится чем-то большим. Становится нашей расплатой. Нашей виной, которую мы тащим порой всю жизнь на своих плечах. Становится личным цербером, грызущим по ночами и превращающим каждые сутки в кромешный ад.

4.

Они остановились у порога ее дома. Возвращаться домой, так еще и с деньгами — это было в новинку. Сальваторе себя ребенком чувствовал, которому в тайне от родителей удалось попробовать на вкус шампанское.

— Так, значит, ты точно не хочешь вернуться к ней? — спросила она, остановившись у дверей. В ее улыбке было что-то, что Доберману определенно нравилось. Викки внушала спокойствие. Спокойствие после целой вечности страстей и безумия — это как глоток воздуха после длительного пребывания под водой.

— Нет, — он засунул руки в карманы, словно ему не надо было тащиться на другой конец города к себе домой. Да и потом, Тайлер и Елена из его жизни исчезли, наверное, навсегда. Бонни где-то в спортзале. Спешить было некуда. Не к кому.

Викки улыбнулась.

— М-м-м, Джоа говорила, что ты с какой-то девочкой ошивался в катакомбах. С хорошенькой девочкой.

— Не много ли разговоров о бывших? — произнес он без злобы, без раздражения, что сто процентов испытал бы, будь рядом Елена. Это вообще неправильно — раздражаться на того, к кому питаешь интерес. Это иррационально. Нелогично.

И он вовсе не заметил, что «о бывших» относилось и к Елене, к этой девочке со стройными ногами и до неприличия короткими платьями.

— Мне просто надоело пить тебя по глоткам. Я хочу напиться тобой. Залпом. Я еще ни разу никого не пила залпом.

Он тоже, признаться. Джоанну он распробовал, пригубил, разбил ее на составляющие, но не более. А может, ненависть — и есть тот завуалированный код к опьянению? Может, это и есть апогей той страсти, о которой мы читаем в книгах?

— Спасибо, — произнес он, на миг прерывая воспоминания, связанный с той девочкой, которую он отнес к бывшим. Викки кивнула, словно она и ожидала подобных слов, просто не так быстро. Вообще, они оба слишком устали, чтобы продолжать разговаривать на крыльце, пряча флирт за дружественностью. Вообще, они оба слишком разные, чтобы делить одну постель, но слишком одинокие, чтобы пренебречь такой возможностью.

Они вернулись сегодня вечером, в пять. Викки помогла Сальваторе перетащить деньги на нужный этаж и оставила там временно свои. Они знали друг друга совсем чуть-чуть, но почему-то решили довериться друг другу. Возможно, это ошибка.

Ну да и черт с этим.

— Насчет брака…

— Я не шутила, — тут же перебила Донован, взглянув на Деймона. Было холодно — и это была второй причина для того, чтобы остаться этой ночью вдвоем. — Если ты не против.

— Не против, — улыбнулся он, протягивая руку. Донован посмотрела на эту руку, потом коснулась ее, пожала, и в эту самую минуту Сальваторе притянул свою новую попутчицу к себе. Их поцелуй вряд ли был из разряда тех, которые доставляют болезненно-мучительное наслаждение, но явно из разряда тех, о которых не забывают.

Викки замерла, а потом ответила со всей пылкостью, обняв мужчину за плечи и прижавшись к нему.

Они нравились друг другу — и это была третья причина. Им не хватало немного дерзости и смелости для того, чтобы окончательно перечеркнуть все сдерживающие их правила, нарушить барьеры.

Дерзость этой осенью в тренде.

Деймон медленно отстранился. Викки — тоже. Они расцепили объятия. Они попробовали друг друга на вкус, попробовали, смогут ли напиться друг другом.

Залпом.

До потери сознания.

Сальваторе отрицательно покачал головой, горько усмехнувшись: он давно «по-нормальному» не ухаживал за девушкой, давно не провожал никакого до порога, не целовал на крыльце, не опускал после этого застенчиво взгляд, словно ему пятнадцать. Он давно не… Ну да и черт с этим. Смысл сожалеть о прошлом, если ничего не исправить?

— Деймон, послушай, — начала Викки заведомо обреченную беседу. Подобные попытки объяснить свои чувства или свои эмоции жалки. Все равно что выстрелить в сердце, а потом говорить, мол, я не ожидал, что так получится.

Донован поэтому и не стала договаривать. Замолчала, уставившись на Добермана. Тот посмотрел на новую подругу, очередную свою пассию, как скажут, люди. В их взглядах не было вожделения, но было интерес. Интерес без вожделения — критерий зарождения новых отношений, не похожих на те, что были у них раньше.