Бонни сорвалась. Она — от отчаяния.

Девочки меняли позиции.

— Он будет выступать на стороне Мексики и критиковать действия Штатов. Этот конфликт станет военным рано или поздно, — и тогда Локвуда лишат гражданства. Он не вернется!

Она не заплакала. Но она задыхалась.

Небо над их головами затягивалось, наливалось серым цветом и тяжелело. Ветер устало стал швырять прогнившие листья по асфальту. Те прилипли к асфальту — мертвые, грязные и отвратительные. Елена возвышалась над этой грязью. Она словно олицетворяла собой всю природу, словно была повелительницей осени.

Политеизм, если хотите.

А Бонни, теплая и нежная девочка, она была тем самым Га-Ноцри. Га-Ноцри замаскированным под отрицательного, опошленного и испохабленного героя. Она была фокусом, была престижем этой разыгрываемой пьесы.

Тишина. Тающая тишина… Пламя перестало разрастаться. Но оно не утихало.

— Вот и останови его, — на выдохе. Первый приступ человечности. Судорога отдалась болью и ворохом воспоминаний. Последние закружили подобно озлобленным осам. — Ты же любишь его! Так останови!

— Такая льгота есть только у тебя. Он тебя любит. Всегда любил.

Елена выдыхает, отрицательно качает головой и отводит пристальный взор уставших глаз в сторону. Черт, выкричать, выблевать бы всю боль, что внутри копится, что находит отток только через ненависть. Ненависть выматывает. И больше не хочется импульсивности. Все, наигралась, напилась вдосталь. Все, пора откидывать карты и говорить: «Пас». Пора бы возвращаться к прежнему кладу жизни, внося в него новые правила.

— Если ты его не остановишь, ты будешь убийцей его души.

Гилберт быстро взглянула на подругу, а потом резко подошла к ней. Они были так близко друг к другу, словно собирались увидеть в глазах друг друга какие-то ответы. Но романтики лгут — во взгляде ответов нет. Есть лишь эмоции, которые мы не хотим знать, признавать.

Елена улыбается. Медленно растягивает губы в улыбке. И блеск во взгляде появляется совершенно новый — со сволочизмом и стервозом. Новый уровень, если хотите.

— А ты стала убийцей моей души. И, блять, если бы только знала, как я тебя ненавижу, — сквозь зубы процедила девушка.

— Ненавидь меня хоть всю жизнь, но останови Тайлера, — тоже сквозь зубы. Подруги все еще смотрят друг другу в глаза, как обезумевшие кошки. Две дикие пантеры наконец-то решились взглянуть друг на друга. Решились выдержать этот поединок.

— Ты разбила мою жизнь, — слезы потекли по щекам. Сердце не щемило от сумасшедшей боли. Просто стучало оно чуть более учащенно. — Ты отобрала у меня Тайлера. Отобрала у меня Деймона. Отобрала последнюю блядскую веру в женскую дружбу. И знаешь что?

Улыбка исчезла. Слезы скатывались. Одна за другой. Вниз по щекам. Они капали с подбородка. Они разъебывали сердце Бонни в ошметки.

— Я так сильно ненавижу тебя! .. О боже…

Елена перевела дыхание, но нашла в себе силы продолжить. Ей надо просто несколько секунд. Просто сыграть эти финальные аккорды и начать учить другую мелодию.

— Я буду… Буду жалеть об этом всю свою жизнь. И, наверное, даже Дьявол не захочет марать о меня руки, но я не стану его останавливать. Понимаешь? .. Я не стану.

Она вытирает слезы, резко отстраняясь и быстро направляясь к колледжу.

Бонни делает глубокие вдохи и выдохи. Глубокие и частые. Взгляд — на все объекты, на всех людей, на все небо, какое только можно увидеть. Этот бегающий взгляд, какой возникает у любого человека, который испытывает первый и настоящий в своей жизни шок.

Дыхание частое, прерывистое, свистящее. Слезы — они не чувствуются. А боль давит изнутри, боль распирает изнутри. И апогей боли достигается тогда, когда Беннет не может вытравить из себя крик. Что-то вроде кошмарного сна, когда не можешь закричать, когда не можешь выбраться из плена сновидения, потревожившего твой покой.

Еще один вдох, а потом приступ кашля сжимает горло. Беннет хватается за горло, чувствуя жжение и неимоверную слабость. Приступ тошноты подкатывает так сильно, что Беннет выворачивает наружу. Она выблевывает на землю остатки больничного завтрака. Она выхаркивает кровь в грязь осенних луж. Смешение переваренной едой, крови и металлический привкус адреналина вызывает еще один приступ. Кашель разбавляет эту безумную какофонию. Люди косятся, обходя больную девушку стороной. Кто нынче протянет руку помощи?

Ноги подкашиваются. Бонни подается сладкой слабости и, не удерживаясь, медленно опускается на колени, прям в самую грязь прогнивших и промерзших листьев. Ветер проникает к разгоряченной коже, вызывая дрожь. Изображение расплывается. Голова кружится. И слезы медленно, как бы не торопясь, начинают стекать по лицу.

Елена отомстила. Она кинула свою подругу в самую бездну.

В этой игре она выиграла.

3.

Девушка ворвалась в деканат прежде, чем заметила сидящего там Мэтта. Гилберт стащила с себя куртку трясущимися руками, откинула ее на рядом стоящий стул.

— Я хочу написать заявление, — девушка пододвинула стул к столу секретаря, села, — об отчислении.

Донован вытаращился на свою подругу. Та сбивчиво дышала и была на грани очередного срыва. Руки тряслись, взгляд не концентрировался на каком-то конкретном объекте, слезы и красные глаза — все это говорило только о том, что Елена Гилберт, эта маленькая девочка с манерами взрослой женщины, доведена до исступления. Мэтт знал Елену со школьной скамьи, он, как ему казалось, видит ее нутро.

Но нутро Гилберт видел лишь один человек. И он никогда с ней не будет. Но нутро Елены совершенно отличалось от представлений. И самообладание, которое, как думалось Мэтту, всегда было неотъемлемой частью жизни Елены, теперь выскользнуло из рук, сорвалось с цепи.

Или его не было вовсе, а Гилберт просто умела не разглашать подробности своей личной жизни.

— Пожалуйста, дайте мне написать заявление…

— Елена… Ты чего?

Только сейчас Мальвина заметила Мэтта. Глядя на него, девочка испытывала лишь одно: она ощущала себя совершенно покинутой. У нее не осталось никого, кому она могла бы довериться, с кем могла бы разделить свои проблемы. И Мэтт казался настолько отдаленным, настолько призрачным, что Гилберт вообще разуверовала в то, что когда-то она была в него якобы влюблена.

— Я хочу отчислиться. Или перевестись. Или вообще устроиться на работу — плевать, лишь бы не быть тут!

— Куда ты переведешься? — секретарь, казалось, была не менее удивлена. Елена всегда помогала с бумажной волокитой, с организацией дней открытых дверей или подшивкой личных дел, или с оформлением какой-то нафиг никому не нужной стенгазетой. А теперь вот эта примерная девочка была не в себе. — У нас нет больше худграфов…

— Значит, пойду в педагогический. Поступлю в следующем году… Черт!

Шатенка зарылась руками в волосы, закрывая глаза. Она чувствовала себя предательницей. Она ощущала разъедающую душу щелочь. Ощущала, как кожа рвется по швам, как материя прежнего мира крошится. Все фрески мечтаний и верования — осыпались. На белый порошок крошились такие понятие как любовь и дружба. Елена бы рада затянуться ими как кокаином, да только не может.

Она задыхается.

Донован быстро поднимается, подходит к Елене и хватает ее за запястья. Гилберт напряжена, и ее реакция незамедлительна — она хочет вырвать руку, она хочет закричать, но в горло впились осколки беспомощности, и выходит прошептать что-то среднее между «Отпусти» и «Прости». Наверное, образы всех трех людей слились в один единый. Наверное, произошло наложение одной информации на другой.

Мэтт обхватывает девушку за плечо, выводит ее из деканата и захлопывает дверь. Гилберт оказывается прижата к стене. Гилберт оказывается зажатой в тисках.

— Что случилось? — он смотрит внимательно, кажется, что сочувствующе. Елена закрывает лицо руками, но Донован перехватил запястья. Было не сильно и не больно.

Просто не приятно.

— Расскажи мне!

Девушка прижимается спиной к стене, придвигает руки к груди и касается шеи. Длинные ногти вонзаются в кожу. Отдаленное воспоминание накрывает озлобленным цунами — если расцарапать кожу, станет легче. Станет легче, если переключиться на физическое недомогание.