Девушка вскрикнула, потом схватилась за изголовье и медленно опустилась на пол. Воздержание от курения, недостаток никотина, дружбы, родителей и любви, физические недомогания, стрессы, чувство одиночества — все это пронзало спицами в течение долгого времени. В течение бесконечных недель боль то усиливалась, то утихала. Теперь же наступала стадия смерти. Отмирание клеток головного мозга, анемия конечностей, замедленное сердцебиение — агония прекращалась. Теперь Бонни накрывала тьма. А тьме не хочется сопротивляться. Ей нужно просто поддаться и станет легче. Уже становится.

— Зачем? — единственный вопрос. Нужный, что самое характерное, ведь Добермен его не задал. Да и сам Тайлер не задумывался, зачем ему покидать Штаты, лететь в Мексику, где не только чужой язык и чужая культура — там чужие люди, чужие души. Все до единого. Все до единой. И дело не в патриотизме, не в «гражданине мира». Дело не в геройстве.

— Все как-то резко ухудшилось… Я не могу смотреть на тебя, не могу смотреть на нее, на Сальваторе, на свою мать… Я хочу просто сбежать к тем людям, которым еще хуже. Так, по крайней мере, я не буду чувствовать себя дерьмом.

— Ты не дерьмо, — девушка закрыла глаза. Она ощущала тихое шипение своей души. Последние ноты безумной какофонии. Последние аккорды. — Ты слабак.

И слез тоже не было, вопреки канонам жанра. Бонни тоже ощущала «тошно». Пока Елена контаминировала с Деймоном, Бонни контаминировала с Еленой, сама того не подозревая. Больше не хотелось страсти и любви. Больше не хотелось с кем-то быть. Хотелось сбежать. От всех. От себя. Желательно — затеряться где-то на холодных окраинах Аляски в теплом доме с камином. Можно купить целую коробку книг, можно даже две. И несколько сотен пачек чая. А больше не нужно было никого. Ранняя стадия мизантропии — не слишком красивое выражение, но это первое, что приходит на ум.

— Уходи, — без сожаления и надрыва. Без безумия. Тихо и спокойно. Перегоревшая Бонни работала на резервном питании. Все ее чувства — лишь автономия, энергосберегающая техника. Все ее чувства — лишь заменители настоящих. — Уходи отсюда, пожалуйста…

Она не собиралась подниматься и смотреть на Локвуда, которого, может быть, видела в последний раз. Она не собиралась бросаться на шею и умолять остаться, наверное, потому, что знала, что людей не удержит ничто, если они собираются уходить. Их не удержит твоя всеобъемлющая любовь, которая дробит ребра и разрывает сердце. Их не удержит твоя преданность, твоя боль, твое жгучее и хоронящее тебя заживо сожаление. Тоска, любовь, уважение, симпатия, сочувствие — это потеряло значимость. Цинизм взошел на престол, стерев старые скрижали и прописав новые законы.

— Ты ведь можешь меня понять…

Беннет открыла глаза и устало посмотрела на парня. Девочка хмыкнула. Девочка Бонни, эта поломанная кукла, которая даже на помойке была изгоем, она решила принять устои современного общества. Если мир не хочет больше красивых историй про принцев и золушек — их не будет. Если мир не хочет сказок про то, как золушки становятся новыми принцессами — сказок не будет. Нет, можно конечно продолжать грести против течения, но оставим это для героических романов маститых писателей. Нет, можно продолжать грести против течения, но люди устают. Физически и морально. И иногда они устают настолько сильно, что соглашаются плыть по течению.

— Не могу. Не могу, потому что знаю, что… — девушка снова закрыла глаза, прижавшись к холодному металлу больничной крвоати. — Просто уходи, Тайлер. Я хочу дышать, слышишь? А ты только что порвал мне легкие… Уходи. Уходи…

Она медленно схватилась за железные прутья, медленно поднялась. Худоба была даже на руку — теперь многие физические задания давались легче, теперь холод больше не мучил. Есть свои преимущества в туберкулезе и нервных срывах.

Девушка уселась на кровать. Она хотела курить. И это желание было мощнее ощущения одиночества, ощущения предательства, ощущения подступающей паники от того, что этот разговор, возможно, последний.

А даже если не последний — то все равно мало что поменяется. Локвуд вернется совершенно другим человеком с совершенного другими ценностями. Человек наивно полагает, что пережив большую трагедию, он сможет спокойно переживать все в жизни. Но в действительности воронка затягивает, поглощает и уже не дает возможности вынырнуть обратно. Одна из аксиом.

— Прощай.

Бонни медленно ложится на кровать как только Локвуд поднимается. Девушка даже не глядит в его сторону. Она устремляет взор в стену, погружаясь сквозь потоки космоса. Она устремляет взор в пустоту своей души.

А потом хлопнула дверь. И мир разбился вдребезги. И слезы, наконец, получили свободу…

2.

Бонни сбежала из больницы. И холодные ветры, промозглая погода, плохое самочувствие и неутешительные диагнозы не останавливали. Было наплевать на прорезающий горло кашель, на отравленные легкие, на спадающую температуру.

Бонни бежала. Она была еще привлекательнее, чем раньше. В ее взгляде была решимость. Волосы растрепаны, спутаны и разбросаны по плечам. Куртка — полурасстегнута. Под ней видится тоненькая помятая и некрасивая футболка, оголявшая живот. Какие-то дранные джинсы. Какие-то коричневые ботинки, совершенно не придающие женственности, совершенно не подходящие под этот образ. Душа — ошалевшая и иссушенная, но все еще продолжающая биться за свое существование. Тело — исхудавшее. Беннет очень сильно похудела за последние дни. Она напоминала анорексичку и вызвала бы отдаленные ассоциации с Джоанной, если бы Деймон сравнил этих двух. Если бы он вообще был здесь.

Беннет докуривала очередную сигарету, стоя возле дверей колледжа. От вредных привычек к тяжелым последствиям. От тяжелых последствий к неутешительным диагнозами. От диагнозов снова к привычкам. Кто-то просто зациклил этот отрезок ее жизни.

Елена была не менее остервенелой. Крутка тоже распахнута (их обоих жар души согревал), волосы — распущены, во взгляде — потухающие и возгорающиеся искры. И эти искры снова возгорались, когда бывшие подруги увидели друг от друга.

Если бы Елена могла, она бы без раздумий вырвала плохие воспоминания из своего разума. Если бы она только могла — она бы порвала их в клочья, сожгла, а пепел развеяла где-нибудь над Большим Каньоном. Если бы она только могла — она бы села за руль какого-нибудь автомобиля и умчалась бы вдаль.

А Бонни, будь это в ее власти, позволила бы Елене это сделать.

Но обоих терзали последствия недоговоренности, обоих разъебывали их принципы и неосуществившиеся мечты. Джульетты двадцать первого века, если вам хочется.

Гилберт выдохнула, быстро развернулась в сторону парка и чуть ли не побежала вперед. Беннет, она сильно устала, но уже не просто привыкла — она приспособилась к тому, чтобы реагировать на любые изменения. Абсолютно любые.

— Стой, мать твою! — Бонни схватила подругу за руку, резко разворачивая ее к себе. Искры стали пламенем. Пламенем, поедающим все на своем пути. Голодный — не подходящее слово, но это первое что приходит на ум.

— Ты еще не выблевала свои легкие?! — Гилберт выдернула руки. Будь Мальвина прежней Еленой, она бы не сдержалась: отбежала, заплакала, что-нибудь бы сказала от отчаяния, закричала в исступлении.

Но новая Елена толкнула Бонни. Новая Елена сжала кулаки и зло уставилась на бывшую подругу. Новая Елена молчала.

— Тайлер. Он уезжает в Мексику! В чертову Мексику! Ты понимаешь, что это означает?

— Мне наплевать, — Мальвина подошла ближе. В ее взгляде пожар становился природной катастрофой. Контроль не просто стал шатким — он выскользнул из рук. Спрятался. Убежал. — На Тайлера! На тебя! Просто свалите из моей жизни!

Красивая девочка Елена сорвалась на последней фразе. Красивая девочка Елена менялась на глазах: природа ее крика заключалась не в отчаянии и боли, а в безумном желании абстрагироваться от осколков прошлого.

— Если ты его не остановишь, — главное — сохранять дыхание и говорить уверенно, медленно и спокойно. Главное — дышать. Дышать, черт возьми, а не задыхаться. — Если ты его не остановишь — он больше не вернется в Штаты, понимаешь? Понимаешь?!