Гилберт резко опустила руки, вцепилась ими в край дивана и уставилась на Сальваторе. Тот пододвинул стул, сел напротив и скрестил руки, уставившись на объект всех своих неприятностей. Доберман впервые чувствовал то же, что и Елена: ему тоже было тошно.

— Зачем ты пришел… снова? — Елена опирается о спинку дивана, скрещивая руки на груди. Она контаминирует с Сальваторе: перенимает не только его натуру, но и его повадки.

— Занес твои вещи. Думал, что ты в колледже, — ответ без сомнения и колебаний. Два извечных соперника смотрят друг другу в глаза, пытаясь подстроиться под мелодии сердец друг друга. Глупо. Это все равно что станцевать балет под какой-нибудь панк-рок.

— Ты подвозил меня до колледжа и знаешь, что еще слишком рано.

— Я стараюсь не запоминать то, что связано с тобой.

Тока и страсти — этого нет. Скорее лишь шипение. Ну, какое бывает когда начинает остывать кипяток, когда температура достигла своего максимума, и больше нет путей для дальнейшего продвижения.

Волосы Елены спутаны, плохо расчесаны и пахнут чьим-то шампунем. Одежда небрежно надета, неправильно застегнута. Во взгляде — потухающий огонь, жалкая пародия на дым… Пленит, если честно.

А он — отточен, отглажен, выглядит так, словно готовился к фотосессии, словно и не был никогда в катакомбах, драках и извечных проблемах.

— И что ты хочешь мне сказать? Или, может, хочешь что-то усл…

— Ты совершила ошибку, — он опирается локтями о колени, придвигаясь к девушке. И если во взгляде Елены — смешение потухающего огня и разжигающегося дыма, то во взгляде Сальваторе — осколки. Не стекло. Не холод.

Осколки.

— И что же в этом такого неправильного?

Он хмыкнул. Осколки впиваются в душу Гилберт. Теперь «тошно» медленно трансформируется в «надоело». «Надоело» порождает жгучее и до боли остервенелое желание забыть все, что было, или хотя бы исчезнуть где-то на окраинах этого промозглого штата, переехать туда, где бы ее никто не знал, никто не беспокоил.

— Ты разбила ему сердце. Ты продала себя… И все, что мне в тебе нравилось, теперь доводит меня до блевотни.

Дым развеивается. Снова. Теперь состояние влюбленности или увлеченности уже не длится долго. Теперь во взоре — огонь, то стихающий и согревающий, то разрастающийся и обжигающий.

— Мне нравилось, что тебя все добиваются. А теперь я вижу, что никакой магии в тебе нет. Ты просто очередная дешевая потаску…

Елена резко приближается к мужчине, копируя его позу, выбивая тем самым из колеи. Последний слог грязного слова топится как лед под воздействием высокой температуры.

Жар ее глаз топит осколки в его взгляде. Это преимущество Елены. Единственное и всевозможное.

— Ты ревнуешь? — без издевки и на вдохе. И если раньше Гилберт хотелось сбежать ото всех, то теперь ей хотелось сбежать от себя. Чувство «надоело» сменилось другим — чувством неудовлетворенности.

— Нет, — он шепчет слово, сгорая во взгляде Елены. Их сердца больше не пульсируют в сумасшедшей агонии. Они бьются в ровном темпе. Без надрыва. Без растрата лишний энергии. — Когда люди ревнуют, они должны любить друг друга… Или испытывать что-то похожее. Когда люди любят друг друга — они дышат друг другом, а мы — мы задыхаемся…

Он на секунду задерживает взгляд на губах своей собеседницы. Всего лишь на секунду! Иногда секунда может быть длиннее вечности… А потом резко поднимается, прерывая установленную духовную связь.

Образы их заключительных аккордов — холодная комната, пыль и тишина. Яркие мотивы – жар, огонь, дым, холод, осколки, ровность, постепенность и последовательность. Заключительные аккорды состоят сплошь из миноров. Расслабляющая и убаюкивающая мелодия… Немного напоминает звуки метронома или нечто подобного, что можно было бы использовать при гипнозе.

Так догорают так и не разгоревшиеся эмоции. Все чувства — как спички. Вначале вспыхнули, а потом потухли. Вначале — тепло и блеск, потом — зола и прохлада.

— Когда люди любят друг друга — они задыхаются, — ее голос растворяется, ее голос вновь плавный и тягучий. Тихий, густой, будоражащий. Неудовлетворенность вновь переходит в «тошно». — А мы — мы не дышим.

Плеваться красивыми фразами — это основные планы в их заключительных фразах. Ну что-то типа «Памяти…» в конце фильма перед титрами. Фон — разгоревшийся и бесчинствующий ноябрь. Безжалостный. Дождливый. Осточертевший.

— Я не появлялась в твоей жизни — я сдержала свое слово. И ты исчезни, — поднимается, подходит так близко, что становится трудно трезво мыслить. Сердце по-прежнему спокойно. Оно уже привыкло. Выработался иммунитет, если хотите. — Слышишь? Уходи.

— Ты будешь с ним? — вопрос-обличение. Теперь Сальваторе обнажил свою душу. Просто так. За считанные секунды. За бесценок. Вопрос-откровение. Вопрос-ответ на все загадки.

Елена тоже потеряла интерес.

— Я не буду ни с кем.

— Не получится, — горькая усмешка. Осколки остаются осколками. Натура устойчива. Взгляд уверенный. А у Елены — вулканы, гейзеры и вечные циклоны. Она — аномалия. Она — центр притяжения всех проблем и опасностей.

Таких надо посылать куда подальше.

— Ты ведь живешь только тогда, когда умираешь… И любишь только тогда, когда ненавидишь. Ты забыла кто мы, милая? Мы — потерянное поколение. Мы олицетворяем все то, чего боялись наши предки. На нас все закончится…

Жалкая попытка потянуть время была разгадана. Огонь потухает. Вновь начинают появляться искры. Вновь все испепеляется.

Тошно-тошно-тошно! Тошно в кубической степени, если хотите. Тошно — как синоним слова «бесконечно», если вам мало.

Последний взгляд. Глаза в глаза. Последняя надежда.

— Уходи.

Искры исчезли. Эмоции сгорели. На сегодня, по крайней мере.

Остались осколки. И кривая усмешка на губах Добермана.

— Ухожу, — а потом — оглушающе звенящая пустота.

====== Глава 30. Мы поднимаем якоря!.. ======

1.

Приступ прекратился, девушка убрала платок от лица и перевела дыхание. Она ощущала жуткую головную боль и сильную слабость в теле. Тайлер, сидящий напротив, был молчалив, но улыбчив. Его изображение двоилось.

— Что-то их методы ни хрена не действуют, — Беннет оперлась о стену, сев как можно удобнее. Локвуд хоть был и близко, но казался далеком и сюрреалистчным. В его взгляде не было особого блеска, а сам парень был расслаблен, и казалось, что его ничто не тревожит.

— Ты справишься, Боннита! — гласно промолвил парень, резко поднимаясь и плюхаясь на кровать рядом с девушкой. Громкость его голоса больше не раздражала, но сильно воздействовала на головную боль, усиливая ее. Бонни отсела подальше. — Твое же имя нарицательное.

— Да, только та Бонни тоже сдохла молодой… Слушай, я спать хочу, давай в следующий раз поговорим, а?

— Нет, Бонни. В следующий раз не получится.

Уставший взгляд устремился на Локвуда. Проблема была в том, что Тайлер всегда был прямолинеен. Метафоричность и подтекст — не для него. Этот человек уж точно умеет выражать свои эмоции так, как следовало бы всем людям. И сказанные только что слова вновь подожгли тревогу. Та вспыхнула, озарив темное пространство пустой души.

— Я уезжаю. У меня практика.

— Ты на последнем курсе, какая может быть практика? У вас сейчас же… — девушка прищурилась, уставившись на Локвуда, а потом резко выпрямилась и медленно отсела назад. Изображение в считанные секунды приобрело четкость, будто бы настроили фокус. — Нет… Нет, ты не можешь, — девушка отрицательно покачала головой. Локвуд потянулся к ней, но Беннет, как ошпаренная, подскочила, встав у изголовья кровати.

— Все будет в порядке. Я еду на пару недель. У меня есть разрешение от университета…

— Да хоть от самого президента! Черт! Черт! Черт! Черт!

Она бы швырнула что-то о стену, но под руку ничего не попадалось. Она бы кинулась на кого-то с кулаками, но сил не осталось. Она бы закричала, завопила во весь голос, но болело горло. Будто весь мир был против буйств недоделанной феминистки, от которой пасет сигаретами, усталостью и дешевизной.