Физиотерапевт, который каждый день приходил к нему, чтобы помочь в упражнениях для ног и рук, сказал, что будет трудно.

Что в какой-то момент он наверняка захочет всё бросить.

Но что он не может позволить себе такой роскоши.

Во всяком случае, если хочет хотя бы приблизиться к своему нормальному состоянию.

Поэтому, когда боль становилась слишком сильной, Себастиан кричал, но не останавливался.

Он знал, что ему уже не стать вновь таким как прежде, не на все сто. Больше нет.

Его ноги были очень сильно повреждены, особенно, правая.

Он должен был снова научиться ходить со временем, но вынужден был бы пользоваться палкой, и, в любом случае, не смог бы снова заниматься такими вещами как игрой в лакросс или бегом, например.

Его колено, разбитое в мелкую крошку и полное стальных скобок и винтов, которые не позволяли ему развалиться, никогда бы ему этого уже не позволило.

А мотоцикл?

Он не знал, сможет ли когда-нибудь ещё сесть на него.

Теперь это для него было бы, как минимум, более сложно, но, учитывая, что существовали мотоциклы, с автоматическим переключением скорости на руле, не невозможно.

Зависело от него, конечно.

Дело в том, что все вокруг него – Курт, мать, даже Тэд, считали, что он не сможет.

Из-за пережитого потрясения и страха при воспоминании об этом.

Но он ничего не помнил о той аварии.

Помнил только что выехал на дорогу ночью, слегка на взводе… и всё.

Не помнил причины своего раздражённого состояния и не помнил – к своему счастью, как он понял, выслушав чужие рассказы – что случилось, когда тот грузовик наехал на него.

Он и самого грузовика не помнил, если уж совсем честно.

Его сознание избавилось от всего, включая адскую боль, которую ему, должно быть, пришлось испытать.

И, наверняка, боли было немало.

Он видел шрамы на собственном теле, что свидетельствовали об этом.

Прослеживая их взглядом, он пытался представить… И благодарил Бога, что не помнил.

Это было так же для Курта? Он часто задавался этим вопросом в последнее время.

Он получил письмо от человека, который наехал на него, и который, как ему сказали, теперь находился в тюрьме за вождение в состоянии опьянения.

Письмо лежало в тумбочке около его кровати.

Он так и не открыл его и не собирался этого делать.

Он не знал, что испытывает к этому человеку.

В его сознании всё это будто бы никогда и не случалось по-настоящему.

Он видел последствия, ничего не помня об их причинах.

Произошло многое, пока он прозябал на больничной койке.

И он считал, что душевное успокоение того, кто в этом виновен – если этого он хотел – было не его заботой.

По крайней мере, не раньше, чем он сам сможет получить это успокоение.

И, честно говоря, сейчас ему казалось затруднительным обрести покой посреди постоянной боли в мышцах ног.

Или в разгар кризисов мигрени, которые настигали его внезапно и которые, по словам врачей, никогда уже не оставили бы его совсем.

Или в моменты неожиданных приступов гнева и тревоги, которые он не в силах был контролировать.

И потом, были воспоминания, которые он потерял, немногие, но они были.

И, наконец, он... мужчина, которого он любил и теперь терял.

По собственному выбору.

Нет, он не мог раздавать прощения.

Ему с трудом удавалось смириться со своим теперешним состоянием.

Один шаг за раз.

Он не мог делать больше.

Так что, ладно… он останется хромым на всю жизнь.

Но он мог быть хромым с ярко выраженной сексуальной привлекательностью и своеобразным чувство юмора, по крайней мере.

Как демонстрировал доктор Хаус, нет?

– А ты будешь моим Уилсоном, Блейн, как тебе нравится? – спросил он как-то, когда друг зашёл навестить его во время одного из тех бесконечных и болезненных физиотерапевтических занятий на беговой дорожке.

С течением дней его речь восстановилась, хотя он по-прежнему забывал некоторые слова и имена.

– Как пинок под жопу, Бас, – ответил Блейн, с присущей ему изысканностью в выборе выражений.

Они всё ещё были друзьями.

Несмотря ни на что, они были ещё и, прежде всего, ими.

Себастиан был рад, что Блейн с ним.

Действительно.

Несмотря на все пинки под зад, что Бас дал ему – метафорические и нет – он был ещё там.

Чтобы помочь ему.

Много о чём им следовало поговорить, однако, ни один из них не хотел этого делать.

Не сейчас, по крайней мере.

Поэтому они делали вид, будто всё в порядке, и вели себя как всегда.

Даже когда Курт был с ними.

Себастиан находил эту ситуацию абсурдной и тяжёлой, но полагал также, что у него имеются другие, более насущные, проблемы.

А посему, делал хорошую мину при плохой игре и стискивал зубы, когда видел, как они возвращаются домой – к нему домой – вместе.

Что ещё он мог сделать?

У него не было ничего конкретного, только множество подозрений.

И учитывая то, что вышло наружу о нём самом в эти месяцы, он знал, что не может предъявлять претензий Курту.

Он и так уже сильно рисковал и сознавал это.

Вначале он считал Блейна ответственным за то, что сейчас Курт знал, как об Эрике, так и о Тэде, прежде чем выяснилось, что сам Тэд выдал его.

Но ему следовало бы догадаться, что, несмотря на то, что Блейн как раз имел все права, он никогда бы этого не сделал.

Он никогда не нарушил бы обещания, данного ему.

В то время как Тэд...

Он продолжал притворяться, что не помнит его, чтобы не пришлось давать объяснения тому, чего он не мог, или не знал, как объяснить.

Как он мог сказать Курту, что изменял ему, потому что любил Тэда?

И как он мог сказать Тэду, что не оставил Курта, потому что любил и его тоже?

Он знал, что раньше это удалось бы ему.

Но теперь что-то было иначе.

Он был другим.

Он это чувствовал.

И знал, что они не поняли бы.

Ни один из двоих.

Себастиан знал их слишком хорошо.

Поэтому сказать, что он не помнит, почему так поступал, было единственным вариантом для него.

С Эрикой же всё было иначе.

Он мог и хотел поговорить о ней с Куртом.

Он так бы и сделал в вечер аварии, он был уверен, если просить руки Курта, было в его намерениях.

Или, по крайней мере, он надеялся, что собирался рассказать всё об Эрике, прежде чем сделать это.

Сейчас, в любом случае, он этого, безусловно, хотел и поэтому сделал.

Он рассказал ему о своём отчаянии из-за того, что они расстались.

О том, что он почувствовал, когда узнал, что Курт встречался со своим сокурсником по NYADA.

Сказал, что сбежал в Чикаго, чтобы быть с Блейном и остальными и не думать.

И затем рассказал о том, что ему уже рассказала Фейт, с некоторыми затруднениями из-за пробелов в памяти.

Их встреча, их ночь дикого секса в пьяном полуобморочном состоянии.

Он признался в том, что всегда был бисексуалом, и что никогда не говорил об этом Курту, опасаясь его осуждения, поскольку Хаммел всегда считал бисексуалов всего лишь геями, слишком напуганными, чтобы признать себя таковыми, не больше.

– Бас, меня ранит вовсе не то, что ты скрывал свою бисексуальность. Я никогда не был любителем навешивать ярлыки, и ты это знаешь. Меня поражает тот факт, что ты до такой степени не доверял мне, что не рассказал об этой девочке. Я бы мог многое сделать для неё после аварии, если бы только знал о её существовании, ты так не считаешь? И я бы принял её, – заявил с уверенностью Курт.

– Ты принял бы плод моей измены, Курт? Подарил бы ей всю любовь, которой она заслуживает, даже до аварии, или просто возненавидел бы её? – спросил Себастиан в ответ с ноткой раздражения в голосе.

– Нет, я не могу ничего утверждать, ты прав. Эта история совершенно особенная. Возможно, признаю, в любом другом обычном случае я ни за что бы не захотел иметь с ней дела. Но это не означает, что ты должен был скрывать её от меня, Бас.