И столь же неописуемо было видеть его в свете огней, которые, если такое вообще возможно, делали его ещё прекраснее.

Курт был рождён для того, чтобы стоять на сцене.

http://www.youtube.com/watch?v=R0Gu1sM914c

I’m here again

Я снова здесь

A thousand miles away from you

В тысячах километров от тебя

А broken mess, just scattered pieces of who I am

Я в разладе с собой, от меня остались лишь разрозненные осколки

I tried so hard

Я так старался

Thought I could do this on my own,

Я думал, что сумею справиться сам

I’ve lost so much along the way,

Я потерял столь многое по пути…

Блейн не знал этой песни и отметил про себя, что, возможно, она была не совсем в тональности Курта.

Но она была... прекрасна.

Прекрасна, потому что говорила о них.

Прекрасна, потому что Курт пел её, чтобы сказать что-то ему, а не для того, чтобы показать, насколько он хорош.

Прекрасна, потому что, несмотря на очевидный дискомфорт, который он испытывал, находясь там, где он был, Курт поднялся на эту сцену, чтобы заставить Блейна выслушать его.

Then I’ll see your face

Когда я вижу твоё лицо

I know I’m finally yours

Я знаю – наконец, я твой

I find everything I thought I lost before

Я нашёл всё то, что я считал потерянным

You call my name

Ты зовёшь меня

I come to you in pieces

И вот я перед тобой, разбитый на куски

So you can make me whole,

Так собери меня в одно целое.

Да, Блейн мог это сделать.

Но Блейн чертовски боялся.

Боялся опять страдать, потому что теперь он знал, что действительно любит его, и на этот раз потерять его было бы ещё разрушительнее, если такое возможно.

Боялся, что Курт нуждается в нём лишь потому, что хочет почувствовать себя снова целым, а не для того, чтобы любить его по-настоящему.

Боялся, что Курт хочет его сейчас, только из-за того, что Себастиан оставил его ради Тэда, что было видно по тому, как Смайт продолжал смотреть на Харвуда.

Даже если та интимная манера, в какой они общались перед этим с Куртом, ранила его словно тысяча лезвий.

Боялся, что если отпустит Джона, свой реальный шанс на счастье без сомнений и страхов, на этот раз он совершит ошибку.

Как бы ни хотелось ему обнять Курта.

Любить его.

Целовать.

Сделать своим.

Снова и снова.

Но просто иногда любви недостаточно.

И та любовь, что так долго была всем для него, возможно, исчерпала себя.

I’ve come undone

Я превратился в ничто

But you make sense of who I am,

Но ты вернул мне смысл

Like puzzle pieces in your eye,

Как кусочкам головоломки в твоих глазах.

Нет.

Ничего не превратилось в ничто.

Не между ними.

Блейн знал это.

Но он знал также, что он, как человек, мог оказаться разбитым, распылённым, сведённым к нулю.

И это с ним уже случалось.

Целиком и полностью.

Дважды.

Восемь лет назад в Лайме, и в те два месяца, проведённые в Нью-Йорке.

В первый раз, это был его выбор.

Жертва во имя любви, о которой, несмотря ни на что, он не сожалел, поскольку Курт получил благодаря этому много лет счастливой и спокойной жизни.

Во второй, выбрали за него: Себастиан, своей ложью и эгоизмом, и Курт, используя его.

И сейчас он знал, что должен сделать ещё один выбор.

Между тем, что у него, возможно, могло быть с Джоном, и тем, что у них было и, возможно, навсегда утрачено, с Куртом.

Между одним счастьем, безопасным и не требующим усилий, и другим, более запутанным и сложным, хотя, безусловно, более полным, но которое, однако, возможно, не существовало больше или, если ещё существовало, могло превратиться в ложь.

Что если они оказались бы несовместимы на длинных дистанциях теперь.

В конце концов, они не были больше прежними Куртом и Блейном.

Те парни умерли на диване и на полу в доме у озера почти девять лет назад.

Конечно, одного месяца было недостаточно, чтобы он мог сказать, что любит Джона.

Да он и знал, что не любит.

Ему было хорошо с ним, и с ним он чувствовал себя почти в мире с самим собой.

Не нужно было бороться или защищать его, Блейн не должен был жертвовать собой и, пусть это могло показаться эгоистичным, но он наслаждался тем, что Джон старался поддерживать его интерес, никогда не воспринимая как нечто должное.

Это давало ощущение... свободы.

И дело было, в сущности, вот в чём: это было возможно.

В один прекрасный день он мог бы его полюбить.

И одной песни было недостаточно, чтобы заставить его отказаться от этого.

«Курту придётся сделать больше, куда больше», – подумал Блейн с поднимающимся в душе гневом, встречаясь глазами с Куртом, в тот момент, когда тот повторял заключительную часть песни «И вот я перед тобой, разбитый на куски, так собери меня в одно целое».

О, этот взгляд.

Этот взгляд убивал его.

И делал слабым.

Он возвращал его назад, к его счастливым воспоминаниям, которые были прекрасны, но в конечном итоге были именно этим – воспоминаниями.

Не задумываясь, в порыве ярости, происхождение которой он и сам не сумел бы объяснить, он просто встал и покинул зал.

На улице было холодно.

Впрочем, ничего странного, ведь приближалось Рождество.

А он оставил куртку внутри.

Когда раздался звук открывающейся двери, он подумал, что это Джон, а потому, прежде чем обернуться, изобразил фальшивую улыбку.

Улыбку, которая умерла на его губах, едва он увидел, что у входа стоял вовсе не Джон, а Курт.

Снова он.

Всегда он.

– Ты в порядке? – спросил Хаммел обеспокоенно, и Блейн немного возненавидел его за это.

Всё было бы проще, если бы Курт не вёл себя с ним так, а оставался отстранённым и холодным, каким был в Нью-Йорке, даже когда они трахались.

Было бы гораздо легче отказаться от него и остаться с Джоном.

– Прекрати, Курт, – ответил он поэтому, закрыв глаза и упершись затылком в кирпичную стену.

– Прекратить что? – услышал он его голос где-то возле уха.

Слишком близко, честно говоря.

В следующую секунду его настиг и знакомый запах, и он хотел бы открыть глаза и посмотреть на него. Боже, ему так этого хотелось. Но он не мог.

Потому что слишком хорошо знал, что делали с ним его глаза.

– Знаешь, что, Курт? Это утомительно.

– Что утомительно? – снова спросил тот мягким голосом, который словно обволакивал его сознание и тело. Чёрт бы его побрал! – Если, как ты сказал, ты действительно больше не хочешь меня, всё это не должно производить на тебя никакого эффекта, для тебя не должно составлять большого труда

держаться от меня подальше, – жаркое прикосновение руки, которая сопровождала эти слова, скользнув по его груди, заставила Андерсона слегка вздрогнуть и инстинктивно попытаться остановить её.

Очень неудачный ход.

Потому что Курт тут же воспользовался этим, чтобы переплести их пальцы, и это было...

Идеально.

Сплетенье их рук всегда было чем-то совершенным.

– Если только ты, на самом деле, не притворяешься, будто не хочешь меня больше, – продолжил затем Курт, обжигая его кожу дыханием.

Он не говорил ничего вульгарного или пошлого, это было не в его стиле, но одним только тоном умудрялся намекнуть на тысячу возможных с сценариев – грязных, плотских, чувственных.

Маленький дьявол-искуситель.

Блейн резко открыл глаза и оттолкнулся от стены, тем самым освобождаясь от хватки руки Курта.

Он ощутил холод.

Но это было правильно.

Он знал, что это правильно.

Страдать сейчас, чтобы не страдать после, не так ли?

– Думай что хочешь, Курт, я не хочу тебя больше, – произнёс он убеждённо, обернувшись и глядя на него со спокойствием, которого не чувствовал на самом деле.

Губы Хаммела изогнулись в одной из этих новых улыбок, которые не раз тем вечером Андерсон замечал на его лице, и которые были очень далеки от тех, что дарил ему восемнадцатилетний Курт в Лайме или тот, которого он встретил два месяца назад в Нью-Йорке.