Однако, Голсуорси-то любил, а что делать нам, бедолагам-лингвистам? Не переводить же «her passive face» как «ее пассивное лицо»? Но как? «Безучастное»? «Стылое»? «Покорное»?

И вот, когда я тараторила с кафедры свои изыскания, Анна Владиславована, моя учительница английского, внезапно прервала:

– А почему бы тебе не переводить как «страстное»?

– Но почему? «Passive» – и вдруг «страстное»?

– А если Голсуорси чувствовал какую-то внутреннюю связь с существительным «passion» – «страсть»? – и в этот день пять лет спустя, в полутемной комнате коттеджа моей ученицы, я вдруг поняла, что Анна Владиславовна тогда была права, что страсть и бесстрастие на самом деле очень близкие вещи, и различие между ними измеряется как раз толщиной того розового лепестка, что трепетал между нашими иссохшимися губами…

… И потом Валерия распахивала шторы, и ее силуэт чернел на фоне ослепительного июньского утра бесподобным фонтаном, фейерверком торжествующей плоти, и, оборачиваясь ко мне, она спросила:

– Так почему же все-таки Сирано де Бержерак не женился на Роксане?

– Не знаю… Не знаю, – пролепетала я, еще не осознав сути вопроса. – У него же был нос! Огромный уродливый нос, которого он безумно стеснялся!

– Нос? – Валерия коротко хохотнула. – Ты хоть раз видела мужчину с комплексом собственного носа? Если уж они будут комплексовать, то совершенно по иному поводу! Не тот, извини, уровень рефлексии. Если не Роксану, то хотя бы какую-нибудь гризетку он мог себе привести, как ты думаешь? Ан нет! Впрягся нянчиться с красавчиком Кретьеном де Невилеттом! К тому же во Франции, в XVII веке, шнобеля были в моде. Детям из дворянских семей в младенчестве специально зажимали носы между двух щепочек-прищепочек, чтобы те у них росли большими и горбатыми. А тут… Бретёр, сорви-голова, виршеплет и романист – и вдруг застеснялся собственного носа!

– Но… Что ты хочешь сказать? – слабо, растерянно, с каким-то внутренним предчувствием выдавила я.

– А тебе не приходило в голову, что Сирано де Бержерак был женщиной?

…Наш разговор так и не кончился. Завис в воздухе, потерялся в лукаво подрагивающих кончиках ее губ, в мерцающей теплоте внезапно затуманившихся глаз, в переливчатом, горловом смехе, взлетающим, словно волан над сеткой во время игры в бадминтон. И от Валерии в тот день я убегала в какой-то растерянности, смутной задумчивости.

А что, если Сирано де Бержерак все-таки был женщиной?

Эта мысль настигает меня посреди улицы, под проливным дождем (я даже не заметила, как он начался).

А ведь она права! Права! Все сходится!

Но как она догадалась? И как такая мысль могла придти именно ей, в ее бездумно-летаргическую головку?

Или же ее летаргия – лишь ответ на невозможность любви того Бержерака, к которому она клонилась с высоты своего балкона?

Неужели я разгадала загадку сфинкса? Ведь мальчики так редко изъявляют желание ходить в театральные кружки! И как часто мужские роли приходится играть девочкам!

Неужели все так просто?

Или, наоборот, сложно? И все это – ресницы, трепещущие словно крылья бабочки, и глаз, большой и удивленный, испытующий и познающий, первооткрывающий… Ее движения, походка, сильные и стремительные движения мускулистых бедер, заставляющие полы пеньюара взлетать, словно волны у штевня моторки, режущей воду, и грива густых волос, рассыпанная по подушке в пастельном полумраке будуара – все это обращено ко мне?

Что за дурь мне в голову лезет?! Ведь я же нормальная девчонка! У меня парень есть! И мне нравится все, что между нами происходит! Все-все-все! – я несусь под струями ливня, стрекоча каблуками в каскадах брызг – скорее, скорее!

Колькин лимузин – точнее, тачку его хозяина – замечаю еще издали – мой любимый апаш сидит у открытого окна и мнет размокшую сигарету. Видимо, наливается раздражением: ох уж эти мужики! Словно я только и должна, что ждать его готовенькая и в уютно нагретом гнездышке! Не даю ему сказать ни слова, распахиваю дверь, тащу его за руку из салона, висну на шее, впиваюсь в покалывающую щеку:

– Коленька!

– Орешек, что с тобой, откуда ты?

– Я вышла… Встретить тебя, – задыхаясь, вру ему и с разбега едва не опрокидываю на мокрую щетину приподъездной растительности. – Я хочу… Под дождем! – хватаю его руку и тащу себе под плащ, наваливаюсь всем жаром разъяренного тела. Эротическое берсеркьерство кружит меня, я тяну его за угол, за кусты акации…

– У тебя что, крыша поехала?

– Не-ет! Не-ет! – если в тот ненастный день кто-нибудь из обитателей дома напротив сподобился выглянуть в окно, то удостоился бы возможности поглазеть, как растрепанная обезумевшая девка насилует под проливным дождем статного парня в щеголеватом замшевом блейзере – карабкаясь к нему на бедра, прижимая к мокрой панельной стене, откидываясь всем телом и запрокидывая лицо навстречу хлещущим с неба потокам – снимая с себя то ли заклятие, то ли порожденное небрежной фразой про незадачливого бретера XVII века наваждение…

После сцены с балконом я хотела бросить уроки с Валерией. Но потом решила, что достаточно будет изгнать из нашего репертуара Ростана. Разве недостаточно для театрализации наших уроков, скажем, сказок братьев Гримм или безобидных пьесок Мольера?

Валерия словно не заметила перемены. С равным энтузиазмом она изображала Розину из «Цирюльника» и Терезу из «Дикарки» Ануя.

Название цветов и деревьев изучали, сочинив встречу Семирамиды с Соломоном в висячих садах Вавилона – если бы вы могли представить Валерию в самодельной короне и юбке из порезанной соломкой фольги! С грудью, прикрытой лишь густой завесой из бус!

Страны и континенты проходили, отправившись на поиски сокровищ на «корабле» из сваленных на полу подушек, разглядывая через «подзорную трубу» из свернутого журнала «проплывающие» мимо окон коттеджа клумбы приусадебного участка.

Погорели на «Красной Шапочке». Сказку Перро решили использовать для самой пикантной темы – изучения названий частей человеческого тела.

– Бабушка, бабушка, а зачем тебе такие большие глаза? – я сижу в красной беретке на краешке дивана, развалившись на котором, Валерия изображает из себя сказочную бабулю.

– Чтобы лучше тебя видеть, внучка!

– Бабушка, бабушка, а зачем тебе такие большие уши?

– Чтобы лучше слышать тебя, внучка!

– Бабушка, бабушка, зачем тебе такие большие руки?

– Чтобы лапнуть тебя, внученька! – она ловко ловит мою кисть, острые ноготки щекотно скользят по голубым жилкам, замирают к мягкой ямке на сгибе руки.

– Бабушка, бабушка, а зачем тебе такие большие зубы?

– Чтобы съесть тебя, внучка! – моя ученица тянет меня за руку, серебристо хихичет и шепчет мне в ухо, уже по-русски:

– У тебя кожа – как персик! Так и хочется съесть! Чур я – волк! – словно по команде Валерия превращается в свирепого зверя, одним движением опрокидывает меня на диван, вскидывается надо мной: – Je tu mangerai!¹³ – она сминает меня, поднимает растопыренные пятерни, имитируя звериные лапы. Я взбрыкивая и пыхчу, пытаясь напомнить ей, кто тут педагог. Но Валерия словно не слышит и рычит, периодически переходя с французского на русский:

– Je vais manger ton ventre! Je vais manger ton poitrine!¹⁴ Попалась, хитрая девчонка! – продолжая дурачиться, она задирает на мне футболку и царапает за бока. Я ворочаюсь вырываюсь, но Валерия заметно сильнее и при всякой попытке сопротивления легко прижимает меня к дивану. Пеньюар на ней распахнулся и теперь при каждом «борцовском захвате» я ощущаю голой кожей ее полную грудь, тугую гладкость чуть влажной кожи, бархатистость сосков, и замираю, боясь причинить ей боль неосторожным движением.

Задрав на мне футболку и «докушав» верхнюю половину моей тушки, Валерия рычит: – Я съем твои ноги, я съем тебя всю! – и, дурачась, щиплет меня за ляжку: судьба Красной шапочки повторяется по полной программе!