– А ты попробуй пересказать по-французски!
– А ты будешь помогать? – с внезапным азартом переспросила Валерия. – Нет, подожди, подожди… Я сама! Mon journal est retarde aujourd’hui12, – и, то запинаясь, то, будто с размаху, выпаливая целые фразы, она заговорила – красиво, правильно, словно знала французский язык с рождения, и это знание должно было в ней только пробудиться. Я едва успевала подсказывать ей еще незнакомые слова и обороты и вставлять реплики за Бержерака, насколько помнила пьесу. Но если я где-то и отклонялась от текста, Валерия не замечала: она превратилась в настоящую Роксану – пылкую, открывающую себе волшебную тайну многолетнего преклонения и горечь упущенных шансов. И без того прекрасное лицо ее осветилось воодушевлением; в голосе звучали то боль, то ласка, и почти незнакомые ей слова и выражения чужеземного языка срывались с ее уст с неожиданной и восхитительно верной грацией, как если бы она родилась и выросла на родине великого Ростана и впитала в себя дух Франции и ее речи.
Это было чудесно. Я невольно подумала, что в ней проснулось некое старое воспоминание, память о какой-нибудь прошлой, школьной влюбленности, о том, как она лет пятнадцать назад играла с каким-нибудь мальчиком эту сцену, и они объяснялись друг другу в любви, не смея произнести единственные слова «взаправду» и произнося их вновь и вновь «понарошку», в личинах трагических героев…
Когда мы закончили, я могла бы смело отпустить Валерию хоть в Париж, хоть в Марсель. За эти полдня она узнала больше, чем за все предыдущие недели наших занятий. Но главное – главное – найдена дорога к обладанию, повелеванию этим сфинксом! У нее удивительная память, она фантастически артистична, бесподобно вживается в роль, буквально живет в образе. Ее увлекает перевоплощение, в нем она явно находит отдушину, простор для своей сильной, ищущей натуры!
Сколько пьес еще написал Ростан? “Принцессу грёз”, “Романтики”, “Шантеклер”? Конечно, за Ануя или Корнеля нам браться рано, но, к примеру, Мольер… Нет, нет, у нее явная тяга к романтико-героическим образам! Возможно, лучше всего Виктор Гюго. «Эрнани»? А Бомарше, Бомарше! Как я могла забыть про Бомарше? Она будет просто чудо в роли Розины!
Это настоящее открытие, тема для диссертации. «Преподавание французского языка методом глубокого погружения в театральный образ». Кстати, почему бы мне не поступить в аспирантуру? Аспирантам ведь платят вполне приличную стипендию?
Надо только набрать материал, довести до полного успеха занятия с Валерией. Может, записывать наши уроки на диктофон? Снимать на мобильник? А я… Я… Как я буду выглядеть перед лицом диссертационной комиссии в роли Фигаро или, допустим, князя Рюделя? Мой мальчишеский голосок и грозные, гневные фразы! Такая ерунда, а может дискредитировать большую работу!
Ну почему, почему все романтические и героические драмы написаны под роли мужиков? Почему нет ничего подобного для женщин? Типа, мир погибает, а я его спасаю? Почему? Потому что все героические пьесы писали сволочи-мужики?
Вот она, дискриминация! Двойные стандарты!
Хотя, какую же такую героико-романтическую пьесу для шустрой нимфетки я хочу изобразить?
Я представила себе физиономии суровых дядь и теть из диссертационной комиссии и хихикнула. С диссертацией придется обождать. Но все равно! Мысль об аспирантуре смотрится аппетитно. В конце концов, где бедной девушке искать на старости лет женихов, как не под высокими потолками библиотечных залов?
После театрализации уроков дела у нас с Валерией пошли на лад. Процесс мою студентку увлек. Сначала мы пытались разыгрывать стандартные сценки из методичек, но неизменно возвращались к Ростану, к его героической саге про Сирано де Бержерака.
Почему?
Влекло ли ее необыкновенное дарование этого поэта, его чеканные и в то же время так сильно и неожиданно захватывающие душу стихи? Так верно и чутко находящие резонанс в сердце любого человека, если только тот хоть раз в жизни любил? Находила ли она в своей судьбе что-то, схожее с историей Роксаны? Или же ей, в школьные годы на репетициях театрального кружка зазубрившей перевод Щепкиной-Куперник, просто доставляло удовольствие повторение известного текста на языке оригинала – повторение звучное и сочное, первородное? Сравнение ритмов, каденса, и вызываемых эмоций, навеваемых чувств?
И все-таки чем дальше шли наши занятия, тем больше я склонялась к версии о первой влюбленности. Той самой – полудетской, отроческой, пьяняще головокружительной и всегда несчастной, которая, как зажившая и заросшая рана, вдруг начинает сладко и совершенно неожиданно свербить от совершенно отвлеченного, никак несвязанного, на первый взгляд, с обстоятельствами самого ранения напоминания. Как саднят усталые ноги, когда вечером, в туристический палатке, их вытянешь после долгого и изнурительного дневного похода. Как вдруг защемляет сердце, когда, разбирая свои старые школьные тетрадки, вдруг находишь между страниц засохший кленовый лист, сорванный когда-то, где-то, вместе с кем-то!
Разорванные билеты в кино… Промокашка с наивным рисунком, выполненным шариковой ручкой… Ох, как много тогда мог сказать такой рисунок, какие водовороты чувств закружить!
Но с годами мы становимся все беднее и беднее, и видим в вещах одни только вещи, в словах слышим только слова, и лишь иногда, на краткие моменты пробуждения – вот так, случайно наткнувшись в письменном столе или в старой сумке на кусочек собственного прошлого, погружаемся в тот удивительный мир, в котором классные комнаты были наполнены неслышным, но оглушительным звоном шпаг и шорохом мантилий, гимнастические залы превращались в площади Вероны и пустыри у Нельской башни, а рядовая школьная линейка – в смотр мушкетерских рот…
Моей же ученице повезло в том смысле, что в качестве весточки из того восхитительного отроческого мира досталась не истрепанная промокашка или затертый билет на вечерний сеанс, а целая пьеса, причем одно из лучших романтических произведений в истории мировой драматургии! Так стоит ли удивляться тому, что наши занятия ее так захватили?
Иногда, особенно когда мы проигрывали сценки третьего действия («Поцелуй Роксаны» – хотя актам пьес и не принято, как главам романов, давать названия, Ростан совершил эту вольность), в мою голову действительно закрадывалась мысль: а сознает ли моя подруга, что перед нею не тот мальчик из десятого «А» или «Б», которому она обращала полтора десятка лет назад строчки бессмертной пьесы, а совершенно другой человек, причем одного с ней пола! Но прервать ее ностальгический транс я просто не осмеливалась. Ее лицо замирало передо мной в ожидании – чувственное и зовущее, с полузакрытыми глазами, окутанными вуалью длинных ресниц, и с полуоткрытыми губами, сочными и прохладными, словно вишни, вызревшие в тени векового сада. И чем они ближе, чем сильнее запрокидывается лицо Валерии, тем отчетливее ощущается их вишневая спелость!
И вот… «Сцена на балконе». Та самая: «Послушайте, от вас не утаю!
Я не хочу прогнать блаженное мгновенье,
В котором для меня такое упоенье», – для пущего правдоподобия, для ощущения ночи Валерия задернула окно тяжелыми шторами, и в комнате было бы совсем темно, если бы лучи летнего солнца не ломились с такой силой сквозь массивную ткань.
И эта темнота скрадывает пространство, и когда она склоняется ко мне со своего пуфика-балкона, я неожиданно ощущаю на щеке ее чуть влажное дыхание и сознаю, что ее губы ищут мои, что их разделяет всего лишь дюйм, полдюйма, осьмушка дюйма, последний микрон толщиною в нежность розового лепестка и в трепет березового листа!
И на этом микроне лицо Валерии замирает в умиротворенной маске, белки глаз отливают голубизной, и я вдруг отчетливо представляю себе, какая жажда и нега таится за этой видимой бесстрастностью…
… На четвертом курсе я посвятила свою конкурсную кафедральную работу проблемам перевода «Саги о Форсайтах». Тогда мне хотелось как-нибудь соригинальничать. Примерно четыре странички плотно уснастила собственными измышлениями о том, как надо переводить в текстах Голсуорси определение «passive» – старина Джон любил почему-то использовать это словечко при описаниях влюбленных женщин, особенно – в сценах свиданий Ирэн с Джолайоном.
