Ему всецело доверяю».

5

Жучков буквально ликовал:

Какая дивная удача!

Как ловко немец фронт прорвал!

Хотя могло ли быть иначе,

Когда нарушить удалось

Подвоз войскам боеприпасов!

«Такое в Ставке началось!

Пронёсся вихрь депеш, приказов».

Но всё же хитроумный план

Сработал, как и замышляли.

«Виновных не нашли. Туман!

Да и не очень-то искали,

Пока сдавали города, –

Жучков довольно улыбнулся. –

И я замечу, господа,

Что трон серьёзно пошатнулся.

Но главное – не допустить

Сейчас народного восстанья,

Всех непременно убедить,

Что наше высшее призванье –

В такие роковые дни

Спасти Россию от голгофы,

От кайзеровской западни,

От неизбежной катастрофы.

Мы подождём, покуда царь

Ещё и армию озлобит.

Тогда великий государь

Себя талантливо угробит».

Кому война – свинцовый шквал,

Кому – пути к обогащенью.

Жучков, к примеру, выполнял

Заказы по вооруженью,

Но обстоятельство сие

Его нисколько не смущало –

Определялось бытие

Преумноженьем капитала.

Всю душу, словно плоть – бубон,

Изъела денежная щёлочь.

Из всех свобод воспринял он

Свободу поступать как сволочь.

6

Вполне обычный господин

Назавтра посетил Клестова:

«Не помешаю? Вы один?» –

И, больше не сказав ни слова,

Прошли в отдельный кабинет,

Дверь за собою затворили

И, лишь оставшись тет-а-тет,

Вполголоса заговорили.

Клестов легко пересказал

Все разговоры на банкете.

Гость одобрительно кивал:

«Вы многое смогли подметить!

Ваш дивный дар запоминать…» –

«Ну, это для меня не ново.

Вы собираетесь принять

Однажды в ложу и Жучкова?» –

«Жучкова? Нет. Ведь он богат,

А значит – независим. Этим

Он не подходит нам как брат.

К тому же слишком уж заметен.

Но он свою сыграет роль,

Об этом ничего не зная.

К числу приписывая ноль,

Я тем число преумножаю…»

И закулисный дирижёр

Добавил тихо, осторожно:

«Я убеждён с недавних пор:

На Запад опираясь, можно

Страною ловко управлять

И с ней нисколько не считаться.

Нам важно нашу связь скрывать

И благородными казаться.

Простите, дольше не могу,

Пора, пора». И распрощались.

Лишь только в избранном кругу

Таких опасных тем касались.

А чтобы тайн не разглашать,

О тех беседах в кулуарах

Старались не упоминать

Ни в дневниках, ни в мемуарах.

7

В те дни в Таврическом дворце,

Как буря, бушевала Дума.

В Москве, в Архангельске, в Ельце

Звучали отголоски шума,

Влияя более всего

На обывательские нравы.

«Сегодня в «Речи» – каково!» –

«Кадеты несомненно правы!

Я каждый номер, господа,

Читаю до последней точки.

Ура республике! Тогда

Настанут славные денёчки».

Раззявка у таких людей

Слыл гениальным острословом.

Он, полон думских новостей,

Частенько ужинал с Жучковым;

Свои идеи излагал

По-европейски элегантно:

«Ещё один германский шквал –

И трон окажется вакантным.

Народ, уставший от царей,

Свободу встретит ликованьем,

А трон отправится в музей –

Векам грядущим в назиданье.

Тогда уж точно созовём…»

Жучков спросил, перебивая:

«Клестов – что скажете о нём?» –

«…Да как-то даже и не знаю…

Недавно в партии; снискал

И уваженье, и доверье;

Себя зарекомендовал

Вполне способным подмастерьем;

Сам – полурусский-полушваб;

Женат; приятные манеры,

Но как оратор – явно слаб,

И вряд ли сделает карьеру». –

«Что намечает Милюков?» –

Меняя тему разговора,

Спросил задумчиво Жучков

И, хмыкнув, отхлебнул ликёру.

Под перезвон красивых слов

Он размышлял: «…Ну просто чудо!

Ведь сей таинственный Клестов

Возник буквально ниоткуда –

И сразу стал свободно вхож

В наш круг!.. С чьего благоволенья?..

Все говорят: «Не шпик». И всё ж,

И всё ж имею подозренья…

Сей фрукт в кадетской кожуре

С какой – узнать бы! – сердцевиной…

Он пешка, только в чьей игре?

Кто эти люди?.. Цель, причины?..»

8

О, жизнь в тылу цвела, как хмель!

Лизи, практичная натура,

Открыла свой салон-бордель –

И потянулась клиентура.

В числе других, как силуэт

Средь пятен и мазков разврата,

Граальский, мистик и поэт,

Вещал с манерами аббата:

«Хоть много избранных вокруг,

Кто наделён оккультным чувством,

Наш мир – материальный круг,

А человек – астральный сгусток.

Но есть и горние миры.

Их ослепительное пламя

От нас сокрыто до поры,

Но тайно властвует над нами,

И духи дерзкие подчас

Надмирным трепетом объяты,

Тревожат, изнуряют нас

И проступают, как стигматы.

Спасаться – бесполезный труд.

Смерть забирает недостойных:

Стихии гибель им несут

И эпидемии, и войны.

Сейчас нависли лики тьмы

Над беззащитною Европой.

Они ужаснее чумы,

Оледенения, потопа!..»

Поэт Граальский замолчал,

Оценивая впечатленье,

Затем с надрывом продолжал:

«Я написал стихотворенье:

В окопах немец и француз

Сцепились в инфернальном танго,

И не расторгнуть этих уз…» –

«Прочтите лучше о мустангах, –

Оборвала его Лизи,

Лениво веером играя. –

Что радости – изобразить

Окопный сброд! Не понимаю.

Война! Какая ерунда!»

Граальский в кресло сел понуро.

«Но вы забыли, господа,

Про европейскую культуру, –

Эстет Горжеточкин вскочил

И нервно замахал руками. –

Ведь европеец сотворил

Всё то, что так ценимо нами!

Одно решение для нас:

Печально вознестись над битвой!

Пусть европейцев в тяжкий час

Спасёт всеобщая молитва!» –

«Помолимся!» – Лизи, вскочив,

Махнула ножкой, как в канкане.

«А я, над битвой воспарив,

Сто поцелуев шлю гитане!» –

Слегка насмешливо сказал