Контуженный придерживался мнения, что ему нужно было кокнуть этого проклятого Лемке еще до показа этой проклятой фотографии, а не обращать внимания на то, что этот проклятый Лемке был как две капли воды похож на односельчанина моша Синиона (деда Семёна). Любопытство, видите ли, взяло верх: как это немец из Дрездена может быть похож на молдаванина из Малаешт?

Такое было, видите ли, сильное любопытство, что он забыл об Уставе, о своем двоюродном брате Косте, о Хатыни и Бухенвальде и о проклятом Гитлере с его 198 гаубичным полком.

Но особенно печально, что забыл он и о капитане Лапшине из Особого отдела, который все видит насквозь даже на десятки километров, о широких просторах Колымы и о товарище Сталине, который мог бы заинтересоваться, не вели ли у родника представители воюющих сторон Контуженый и Лемке переговоров о послевоенном устройстве Европы без его, товарища Сталина, участия, а также без участия господ Рузвельта и Черчилля.

Короче – обернулся, шандарахнул и – аминь! И никто об этом не знал…

Последняя их встреча не закончилась обычной командой «Смирно!», а разошлись они, измученные, усталые, но не обозленные.

8

Контуженый лежал в постели уже больше недели. Он похудел, у него была температура.

К нему приходили родственники, приносили сметаны и печенья, разговаривали о том, о сём, а когда видели, что он устал и прикрывает глаза тонкими, полупрозрачными веками, замолкали, но не уходили, чтобы он не оставался один на один со своими грезами, мыслями, переживаниями и фантазиями.

Когда ему становилось совсем плохо, у него прерывалось дыхание, он вытягивался, хрипел, что-то бормотал, кого-то отталкивал от себя, и в этом нечленораздельном потоке речи можно было разобрать:

«Заберите… дети… душат… воздуху… байстрюки… слезайте…».

Относились ли эти слова ко мне и моим друзьям Лене, Мише, Володе и Савве или к виденным им когда-то на фотографии Гансу, Фрицу, Иоганну, Анне и Мари – трудно сказать.

Потом он приходил в себя, лицо его светлело, он вполне связно и осознанно отвечал на вопросы и, казалось, оставалось совсем немного и он выздоровеет окончательно.

В один из таких дней он поманил к себе Лиду и сказал:

– Лида, дай поминальник.

Когда она сняла из-за иконы маленькую зеленую книжечку, в которую на протяжении десятилетий заносились имена в двух разделах: «О здравии» и «Об упокоении», он долго рассматривал и изучал имена в разделе «Об упокоении». Имена были мужские и женские. Их было много. Они шли по двум отцовским и по двум материнским линиям – его и Лиды – и были там и другие, уже забытые имена, потому что в книжечку все время подклеивали чистые листки и заполняли их, а заведена была эта книжечка еще в 1895 году.

Он рассматривал ее долго, как будто находя в ней глубокий смысл, и как будто читал какой-нибудь захватывающий приключенческий роман.

Закончив это разглядывание, Контуженый хмыкнул и опять подозвал к себе жену.

–Лида, завтра суббота. Пойди в церковь.

–А що?

–Піди в церкву. Допиши сюди їдно мня. (Допиши сюда одно имя). Об упокоении…

–Яке мня?(Какое имя?)- удивилась Лида, ничего не понимая.

–Одно мня траба. «Іван».(Одно имя нужно. «Иван»).

–Що з тобою? Якей це «Іван»? У нас Івана, покойного, не записанного, нема. Ті що повмирали – всі записані. (Что с тобой? Который это «Иван»? У нас Ивана, покойного, не записанного, нет. Те, что поумирали – все записаны).

– Цей не записан. (Этот не записан). Иван Лемке.

– Що за Лемке ?

– Німец. Я тобі казав… Я з ним був коло копанки води брати. В сорок пятому році… Він мені фото показував… Його фамілія – Йоганн Лемке, я тепер припомнив. Напиши до церкви, хай батюшка прочитає:«Іван».Зроби це, дуже просю… (Немец. В сорок пятом году… Он мне фото показывал… Его фамилия Йоганн Лемке, я теперь вспомнил. Напиши до церкви, пусть батюшка прочитает: «Иван».Сделай это, очень прошу…).

– Добре. Давай, запишу. Та як писать: «Йоганн» чи «Іван»? (Хорошо. Давай, запишу. И как писать: Йоганн или Иван?)

–Іван… Я чув що ці імена єднакі: Іван, Йоганн, Ян, Іон, Жан, Джон, и ще якись… (Иван… Я слышал, что эти имена одинаковы: Иван Иоганн, Ян, Ион, Жан, Джон и еще какие-то…).

Видно было, что он устал. Лида записала новое имя в поминальник и отнесла священнику, и все, кто был в церкви, услышали список названных Контуженым имен, не обратив особого внимания на последнее из них – «Иван».

После этого действа настроение у Контуженого значительно улучшилось. Он стал бодрее, спокойнее и даже стал улыбаться.

В один из особенно хороших дней он позвал жену.

– Лида, я скоро умру. Запишешь мене після (после) Івана «Об упокоенії». Не забудешь. А як умру – запиши «О здравії»: Ганс, Фріц, Іван, Анна і Марія. Не забудь. Може вони дес є по світі… Най Бог простит нас всіх…( Может, они где-нибудь есть на свете. Пусть Бог простит нас всех…).

Лиду это предложение взволновало. Ладно, Иван, Анна и Мария – понятно. А як писати: «Ганс», «Фріц»? Тото ж німці… А що німці – православні? И що батюшка скаже? А люди? ( А как писать «Ганс», «Фриц»? Ведь то – немцы… А разве немцы – православные? И что батюшка скажет? А люди?).

–Скажеш, що я так казав: «Най Бог простит всіх. І вмерших, і живих». Дуже тебе просю, Лідунечка!

Впервые в жизни назвал он ее таким ласковым именем, никогда до этого он ее так не называл. Все некогда было, да и не были они воспитаны к нежностям.

Это так ее растрогало, что она, ни с того, ни с сего, заплакала, обняла Контуженого за худую шею, припала к его груди, и стали они плакать вместе, непонятно отчего…

9

Все произошло и сделано было так, как просил Контуженый.

Его похоронили торжественно. Впереди на подушечках школьники несли его ордена и венки из вечнозеленых металлических листьев и туи… Было сказано немало слов об его заслугах и мирянами, и священником. У участкового и у кого-то из военных, бывших на похоронах, оказались пистолеты, и в положенный момент на кладбище раздались одновременно два одиночных пистолетных выстрела.

А в зеленой поминальной книжке в разделе «Об упокоении» после имени «Иван» появилось имя «Георгий».

Такое имя значилось у Контуженого по паспорту.

10

И за горою скрылось еще одно солнце…

Баба Маня готовилась к празднику загодя. Ходить самой в магазин за покупками ей неудобно: уже несколько лет беспокоят грыжа и поясница, поэтому даже не очень далекие расстояния за пределами огорода даются ей с трудом. Сказывается и обычная старческая усталость – бабе Мане далеко за семьдесят. Муж у неё давно умер, дети поразъехались, она – сама. Телевизора или радиоприемника у неё нет, но скучать ей не приходится. Печку – растопить, курей, гусей, козу, собаку и кошку – накормить-напоить. Перед домом – убрать, там – подмести, там – постирать, кукурузы – налущить,.. Борщ – сварить. И – так далее. Но это – обычная привычная работа, а подготовка к предстоящему празднику – совсем другое дело.

Сколько баба Маня себя помнит – Рождество и Новый год приносили ей и всем окружающим радость, улыбку, доброжелательность и оставляли после себя светлое воспоминание. К праздникам готовили всегда самую лучшую еду, накапливали денежек для раздачи колядующим детишкам, готовились зазывать за праздничный стол взрослых родственников, соседей, да и всех, кто случится, прохожих. А сколько радости доставляли эти праздники ей в детстве! Наверное, вся эта радость – от красоты, от музыки, от добрых слов, светлых и прекрасных, от праздничных нарядов, от веселой и почему-то щемящей мелодии колядок, которым – сотни и сотни лет.

Баба Маня месила тесто для выпечки калачей и традиционных «гусочек». В печи уже горели дрова, руки делали привычную работу, а она вспоминала всю свою жизнь, довоенное детство, войну, голодовку, колхоз, работу в виноградарской и табачной бригадах, замужество, радости и горести.