Шагах в пяти налево от меня был угол, а вот что там дальше за углом мне видно не было. Дольше озираться мне не дали. Алюминиевый реаниматолог, поставив бадью на пол, за шиворот вздел меня на ноги и буквально через секунду я был увлечён им как раз в то таинственное зауголье. Там , за углом, была куча железных приспособ у стен и стол, похожий на секционный. У дальней стены стоял ещё один, но уже обычный. Остальных деталей заметить не успел. Мужик молча поставил меня примерно в середине помещения и сноровисто стянул мне запястья за спиной. Сверху заскрипело. Я задрал голову. Под потолком был блок, один конец верёвки уходил во мрак, а второй оказался бысто привязан к петле на моих руках. Моя постепенно нарастающая тревога перешла в страх. Мне активно не нравились такие приготовления. Ещё мне не нравилось, что страх и боль, несмотря на уже состоявшуюся смерть, остаются, за редкими исключениями, моими самыми привычными спутниками последние несколько месяцев, с того самого момента, когда я узнал свой диагноз. И ничего не улучшается.
Верёвка натянулась, поднимая руки, и я невольно наклонился, оберегая плечи от вывиха. Больно пока не было, но понятно, что это только пока.
Тюремщик, или кто он тут - палач? - так же молча проверил натяжение, остался, видимо, доволен, и скрылся за углом. Тхажело бухнула дверь. Я остался один.
Очень хотелось отсюда куда-нибудь деться. Хоть куда. Я попробовал пошевелить руками и в отчаянии закусил губу: запястья, похоже, кожаными ремнями стянуты, да так, что уже холодеют пальцы. Распутаться не вариант. Проделать какой-нибудь акробатический трюк в такой позе - я не Джеки Чан, да и не режиссёр этого боевика. Мне остаётся только стоять и бояться, что я и делаю. Ну, можно ещё подумать. Логика, говорят, хорошее средство от страха. Врут, конечно, но ладно. Будем рассуждать логически. Я на дыбе. Просто так на дыбу не подвесят, значит, будут применять. Это не двадцать первый, и даже не двадцатый век. Не на испуг берут. Мой здешний возраст никого не остановит. Родственников или друзей у меня нет, я тут совсем один, и никому я не нужен, кроме как Фаринате в утилитарных целях, значит защиты и поддержки ждать неоткуда, нет на это надежды. Её, сука, вообще что-то нету. Как же мне выкрутиться-то, а? Как? А что от меня могут хотеть? Мне одиннадцать лет. Что за тайны можно знать в этом возрасте? Разве что случайно узнал. Или, что гораздо, гораздо более вероятно, это из той же самой оперы про Россини и его алхимию, чем Фарината так интересовался. Да какая разница? Я всё равно ни на какой вопрос ответить не смогу. Независимо, знал пацанёнок Ружеро самую главую военную тайну, или нет. Получится мне убедить моих похитителей в этом? Очень, очень хотелось бы на это надеяться, но жизненный опыт, брюзгливый старик, недоверчиво качает головой. Раз уж так серьёзно подготовились - не поверят. Поджидали на пути от дворца Уберти домой, значит заранее знали и где я был, и маршрут. Устроили засаду в людном месте. Не убоялись. Моментом грохнули того парня и меня спеленали в доли секунды. Беспрепятственно уволокли куда им было надо. Такие профи в этом веке? Но против факта не попрёшь. Профи. И теперь спокойно, без опаски, без спешки, вдумчиво, будут со мной общаться. Нет. Не поверят они моему "ничего не знаю, ничего не видел". А может, это как раз Фарината? Да ну. Зачем ему какие-то засады было устраивать? Я и так у него был. Не он. Не он... Рассказать им всю правду про себя? Клёвая отмазка. Хорошо придумал. Молодец. Идиот. Думай давай. Не придумывается ничего. Кто, кроме Фаринаты, может охотиться за секретами, которые мог знать Ружеро? Конкуренты? Это да. Это очевидно. Но что мне это даёт? Я даже не знаю, кто у него может быть конкурентом. Что за бизнес?
Опять стукнула дверь. Негромкие шаги нескольких пар ног. Я поднял свесившуюся голову. Две фигуры в балахонах каких-то... Рясы? Монахи? С третьим уже тут виделись. От вида монахов мне легче не стало. Отнюдь не все монахи отшельники, и отнюдь не все врачуют словом и истязают свою собственную плоть. Хватало среди них любителей поистязать чужую. Мало костров по Европе пылало?
Жить, жить охота, мОчи нет. Боли не хочу, умирать не хочу... вот всего этого вокруг не хочу. Хочу добрых улыбок. Добрых, я сказал! Когда тебе рады. Друзей хочу. Не по рассчёту чтоб дружба. Вот чтоб в два часа ночи без звонка можно было. Хоть трезвым, хоть пьяным. Чтоб поняли. Чтоб люди были не сволочи равнодушные, а чтоб помогли, если что, и не за деньги, а просто так. Просто потому, что люди. Хотя бы посочувствовали чтобы, если что. Но по-настоящему, а не так, "соболезную, но..." . Чтоб соседи не матерились за стеной или за забором, а чтоб как родня, как стена за меня. Чтоб всем всё всегда в виде исключения и без очереди. Всем всё по блату. Самое-самое. Всем. Даже одинокой старушке, матери погибшего тридцать лет назад лейтёхи-вертолётчика, от кого выпускная фотка только и осталась на тумбочке рядом с часами. И ей тоже всё и бесплатно. И чтобы женщина рядом не та, что "милый, я тебя люблю, конечно, но...", а чтобы дома - хоть скалкой, а если против всего мира - так до конца патронов и без сомнений, кто тут прав. И чтобы я не стал к ней скотиной и козлом, чтобы удержался как-то от этого. Вот чтоб волшебство такое. Чтоб каждый поцелуй - как первый. Чтобы солнце в глазах и яркое синее небо. Чтоб в космос летали. Да! На другие планеты, как у Стругацких. Чтобы дети смеялись без конца и пахли мороженым. Шоколадным. С орехами. Чтобы никто, даже одинокие приезжие девушки, ничего никогда не боялся, даже ментов ночью на вокзале. Чтоб вообще не нужно было бояться, чтоб слово такое забылось. Чтобы украинцы вдруг проснулись и - опа! - а на востоке от них живут русские, а не кацапы. Чудо, да. И чтобы русские снова научились, наконец, произносить словa "украинец" и "таджик". Чтобы люди не врали. Ну, ладно, ладно... пусть врут, пусть. Это ведь натура у нас такая - врать. Мы и самим себе врём без конца. Так что пусть врут. Пусть врут, чтобы показаться лучше, чем есть. Пусть врут, чтобы понравиться, я не против. Пусть врут, чтобы хотя бы притвориться хорошим, а не для того, чтобы поиметь тебя. Пусть будет ложь во спасение, пусть... Но пусть же, блять, хоть кто-то, наконец, спасётся! Я много хочу? Я просто хочу жить...
На столе у стены зажглись две лампы, противно проскрежетала по камню тяжёлая скамья, отодвинутая от стола, легла на столешницу толстенная тетрадь, рядом со стуком установилась чернильница. Из пенала извлеклось перо. Монахи неспешно усаживались. Один вдруг мазнул по мне внимательным взглядом, и я спохватился, что стою, как дурак. Вернее наоборот. А мне ребёнка отыгрывать надо бы. Ребёнки, если мозги им промыть как следует, они вообще-то герои круче Камо могут быть. Без страха и упрёка. С горящими сердцами. Романтики войн и революций. Безжалостные к себе и другим. Без малейших сомнений в своей правоте. Сомнения - они ведь от жизненного опыта заводятся. Как тараканы от грязи. Это ведь давно известно: "пока сердца для чести живы" и всё такое. Но это если мозги промыты. А если нет, то ребёнок легко пугается и ищет защиты и помощи у взрослых, коим вроде как и положено ребёнков защищать. Ребёнок мало что знает, плохо понимает мир за пределами своих невеликих нужд, логика у него слаба, и он легко путается. А потому ребёнка легко запугать, запутать и обмануть. А я тут стою, как Зой Космодемьянский...
- Дяденьки, - захныкал я. - За что? Что делается-то? Дяденьки...
Слёзы получились как-то удивительно легко. Прям ручьём полились, стоило только начать. Я вот когда притворялся-то, когда заревел, или до того?
Внимательный монах начал молча листать страницы. Второй наоборот уставился на меня, но не тем цепким взглядом, а тем, что должен таковой изображать. Молодой, лет двадцати пяти, лицо рыхленькое, глазёнки таращит, сам в свою крутость верит. Помощник комиссара ГубЧК. Сам-то "комиссар" важности не демонстрировал. Ох, подсидит он тебя начальничек, ох подсидит...