На улице меня малость повело, регенерация всё ж таки не завершилась, и я чуть не отключился, но это быстро прошло, как только доктор дал мне нюхнуть какой-то гадости. И это был не нашатырь. Но я, пользуясь случаем, остановился для оглядеться и вообще. Мало того, что это мой первый выход в новый мир, так это ещё и первый выход в новую жизнь. Причём меня аж распирало от осознания того, что это не просто новая жизнь. Это, ни много ни мало, моя вторая жизнь! Снова молодость! Какое - молодость... Детство! Знаете, чем отличается детство от старости? Ну, кроме артрита, одышки, и стенокардии? Памятью. Вот некоторые тут считают, что памяти нет в старости. Чушь. Она есть. Просто плохая. Но есть. И её даже много. Очень много. Чересчур много. Она начинает замещать собой всё. Что ни возьми - есть память о том, как было это же, но раньше. О людях. Видишь не только эти лица, но и те, которыми они были десять, двадцать, тридцать лет назад. Самое плохое, что и своё лицо тоже видится только сквозь призму памяти. И оно совсем не то, что смотрит из зеркала и что видят остальные. Память вытесняет реальный мир, поскольку мир памяти сродни виртуальному: он ярче, лучше, и в нём я мог делать многое из того, что мне более недоступно. Да, и девки тоже там моложе. Но только, вот беда, как и в виртуальности, жить только в мире памяти невозможно. И от конфликта идеального с реальным никуда не деться. А это не улучшает характер. А вот в детстве нет памяти. Ничего не было до. Всё - сейчас и в будущем. Вот это и есть то различие. Вектор мышления. А ещё есть два определяющие слова: "ещё", это детство, и "уже". "Ещё не могу" и "уже не могу" это охренеть, какая разница. И как же здорово, что у меня опять всё ещё только будет!

Понятное дело, что в свете таких эмоций мне не особо и важно было, где именно я очутился. А вокруг, тем не менее, шумел и пах самый что ни на есть всамделишный средневековый европейский город.

Я себе как средневековые города представлял? Кроме антисанитарии? Во-первых, крепостная стена. Высокая. Толстая. Каменная или кирпичная. Иногда покрытая грубой штукатуркой, которая местами отвалилась, как результат осад и штурмов. Ежели неоштукатуренная, то с выщербинами, как память о тех же естественных, для крепостных стен, процессах. Перед стеной - ров и непременный подъемный мост. Внутри города - ажурные дворцы, замки, высокие, воздушные башни, аккуратные домики горожан. Это во-вторых. В-третьих, каменные мостовые, по которым цокают копыта лошадей. Всадники и кареты, разумеется, торопятся во все концы. В-четвертых, рынок на площади, а в центре - фонтанирующая скульптура. Сойдет Геракл, душащий змею, от чего у нее из пасти бьет струя. В данном случае воды. Ну, там еще много деталей, но эти - основные. Увы. Стена может и была, но отсюда не была видна. Мостовая тоже наличествовала, но под слоем грязи была неразличима, и этим список и ограничивался. Остальных красот средневекового итальянского города, кроме узкой улицы и впритык стоящих одноликих, однотипных двухэтажных домов безо всяких излишеств на фасадах, я не увидел. Цокающие копытами всадники отсутствовали...

Резиденция синьора Уберти была в двух шагах: три улочки, маленькая площадь, две ступеньки вверх, поворот налево, и вот он, дворец. Ну, как дворец... Для поэтичных итальянцев наверное. А так - большой четырёхэтажный дом. Получше большинства остальных только что виденных мною здесь жилищ, конечно, но дворцом его делала не красота, каковой всё же особенно и не было, а, наверное, высокая квадратная башня. Нифига не воздушная: массивная и простецкая каменная махина никак не ниже 10-го этажа. Внутри тоже не особо. Вот, я слышал, итальянцы кремль в Москве построили, вот там, говорят, да, там они развернулись. Забабахали типичную, по слухам, крепость то ли гвельфов, то ли гибеллинов, всем на зависть и снаружи, и внутри. А тут так себе. Ну, понятно. Не Москва. Тыщи три кэмэ от Садового. Глушь.

Ощутимо пованивало мочой и не только. И если грубо так прикинуть сколько экскрементов производит один человек в сутки и умножить это тысяч на пятьдесят а то и на сто, да - с учётом накопления в отсутствии канализации - ещё умножить эту массу дней на 20-30, то можно понять, что описывая запах это я так ещё был очень политически корректен.

Синьор Уберти обретался на третьем этаже, куда мы, пройдя сначала во внутренний двор, поднялись по наружной деревянной лестнице. Там он играл сам с собой в шахматы. Он не выглядел грозным повелителем нижних мхов и трёх мостов. Одет не по-нашему, это да, а так нормальный мужик. Расхожее выражение "умное лицо" я примерно так себе и визуализировал. Ещё он был похож на этакий обобщенный, где-то карикатурный киношный образ опытного следователя из детектива. Как я такового себе представляю. Только актёр грузин, ибо глаза на выкате и нос.

- Здравствуй, Ружеро.

- Добрый день, синьор Уберти.

- Я рад, что ты выздоровел. - следователь-грузин, как это среди грузин почти всегда и бывает, оказался аристократом в тридцатом поколении, и фраза прозвучала не как пустая формальность, а, типа, "мне могло быть насрать на тебя, мне вообще обычно на всех насрать, пусть хоть сдохнут, и когда мне насрать, я так и говорю, а тебе я рад, теперь ты можешь отметить этот день красным в календаре, и каждый год рассказывать своим внукам об этом событии, и умереть счастливым".

Что на это скажешь? Я так и сказал:

- Благодарю вас, синьор Уберти. Я счастлив, что вы обратили на меня своё внимание.

Ну, а что? От избытка вежливости ещё никто не умирал, а вот наоборот бывало. Пусть ему будет приятно. Вдруг, если ему будет приятно, мне тоже станет приятно?

Синьор Уберти устроил мне короткий, но тщательный допрос, из которого, я думаю, я узнал гораздо больше, чем он. А именно: мне одиннадцать лет, сирота, год назад был взят в ученики мастером Россини, мастер специализировался на хитроумных оружейных приблудах, типа многозарядной баллисты, и алхимии. Жил я у двоюродной сестры мастера, Пеппины. Мальчик я умный, хороший, добрый, поэтому должен рассказать синьору, что случилось в мастерской, что именно мастер делал в тот момент, на какой стадии была постройка того, над чем мастер работал, и что я помню из алхимического состава.

Я радостно поведал синьору, что не помню ни хрена, ну ничегошеньки из своей жизни вообще, а не только что случилось в мастерской, и понятия не имею ни о какой алхимии.

- Очень жаль, - сказал синьор грузин. И стало понятно, что это действительно невосполнимая утрата для всего мироздания. - Вот тебе флорин, мы ещё поговорим, когда тебе станет лучше. Симоне, распорядись. Пусть мальчика отведут домой и хорошо кормят. Будем надеяться, память ещё вернётся к нему.

Дорогу домой я бы и сам нашел, чего там идти-то было, но со мной отправили паренька лет 15-ти. По дороге он успел экспрессивно поздравить меня с тем, что я вхож к синьору, позавидовать, что мне дали целый флорин - ажнак двести сорок денариев! - высказать уважение к покойному мастеру, и поделиться, что он тоже чуть не стал подмастерьем, только у купца, но ему посчастливилось. Что именно ему посчастливилось, он мне сказать не успел. Сразу за площадью мы наткнулись на двоих обычно, по местным меркам, одетых джентльменов. Один из них деловито, без суеты, худого слова не говоря, тут же сунул ножиком парню в грудь, от чего тот без звука стал оседать. Что делал второй я не знаю, потому как в голове коротко бумкнуло, и когда я открыл глаза, я уже был, как доктор Гарбо и рекоммендовал, в прохладном, тёмном помещении. Вот только голова опять болела и опять мутило. Лежал я на каменном полу, в холодной луже, и сам был весь мокрый. Подняв глаза, я обнаружил перед собой бородатого мужика с абсолютно безразличным лицом. Как маска. А глаза казались алюминиевыми. Тусклыми, как ложки в студенческих столовых. И столь же добрые. В руке он держал деревянное ведро, и я понял, почему мокрый в луже. Реанимация, однако. Я быстро огляделся. Помещение было подвальным: ни одного окна, и стены сложены из массивных каменных блоков, влажно отблёскивающих в свете масляных ламп.