— Больше похоже на времена инквизиции, — я хмуро уставилась в окно, ежась от внезапного холода.
— История развития медицины — очень интересный предмет для дискуссии, и я с удовольствием мог бы рассказать тебе об этом. — Карлайл чуть склонил голову, явно польщенный моим интересом. Эмметт картинно вздохнул.
— Пап, ну ты же начал про то, как священники изгоняют бесов молитвами, святой водой, чем там еще… Ликбез по истории медицины оставьте на детское время!
— Ты бы лучше книжку прочел, Эмметт. Сомневаюсь, что целесообразно вести подобные разговоры на ночь глядя, — и доктор в первую очередь посмотрел именно на меня.
— Если есть комиксы об экзорцизме я, так уж и быть, прочту, — Эмметт развалился на подушках, приминая меня своим жестким боком. — Не такая уж Лиззи и сопля! В доме дружно живут шесть чудовищ, а она еще не сбежала в слезах и не прячется под барную стойку. Считай, что ты рассказываешь нам сказочку на ночь, — и ледяные ладони вампира дружески обхватили меня за плечи. Будто старший братец собирался тискать любимую сестренку…
Я попыталась выудить самую беспечную улыбку из своего актерского арсенала, надеясь убедить Карлайла, что все в порядке; несмотря на то, что со мной все не было в порядке уже давно.
— Когда медицинское лечение оказывалось бессильным в врачевании душ, помощь снова искали у церкви, — спокойно продолжил свой рассказ доктор. — Фильм ярко и достаточно правдоподобно показал симптоматику поведения одержимого: человек в буквальном смысле не контролировал собственного тела, бился в судорогах, мог говорить на неизвестных ему языках и чудовищными голосами. Свидетели утверждали, что в процессе избавления от дьявола предметы летали по комнате, тряслась мебель и стены, угрожая задавить собой священников и свидетелей. Экзорцисты рисковали жизнью ради того, что до сих пор нельзя с уверенностью назвать реальным.
У меня пересохло в горле от внезапно обрушившихся на меня живых картинок. Тяжелый диван, что летит через всю комнату и с чудовищным треском разбивается о стену. Фарфоровый сервиз, превращающийся в груду полупрозрачного мусора. Столетние деревья, ломающиеся в середине ствола и источающие густой сок, будто слезы.
— А теперь расскажи, как именно они изгоняли беса! — взмолился Эмметт, и я вздрогнула, теряя неясную картину перед глазами и снова оказываясь в уютной гостиной, где в камине потрескивал огонь, а за окном мирно покачивались уцелевшие кроны.
— Способы были весьма изощренны, разношерстны и порой весьма жестоки. — Доктор многозначительно помолчал. Я подошла к телевизору и принялась сортировать диски по цвету, безуспешно пытаясь отвлечься и перестать принимать происходящее на свой счет. — Священник упоенно читал молитвы над обездвиженным человеком. По мнению церкви, только денная и нощная, изнурительная молитва могла добраться до плененной души, отпустить грязь и пороки, вытравить бесовщину. Священник откупал грехи подопечного собственным страданием, постясь, отказываясь от сна. — Карлайл замолчал, словно пытаясь прочесть на наших лицах тягу к продолжению. Эмметт едва ли не подпрыгивал, улыбаясь так широко, что рот вот-вот готов был порваться, я же молча представляла себе подобные перспективы времяпровождения. — Согласно историческим сведениям, большую часть одержимых составляли именно женщины, — тише продолжил доктор, и я дернулась. — Считалось, что они избраны бесом за свою изначальную греховную натуру, начатую Лилит и Евой. На самом деле, они лишь слегка более подвержены невротическим заболеваниям. Тогда обвинить человека в одержимости можно было за что угодно. В былые времена вера являлась чрезвычайно важной составляющей человеческой жизни, и отрицать Бога значило стать поперек горла цивилизованному обществу. Экзорцизм был не только исцелением от мифической болезни, но и способом сломать человека, не согласного с правилами своей коммуны. Изнуряющий процесс мог изменить душу и тело настолько, что у упрямца оставались силы только на то, чтобы признать беса и смириться со своей участью, больше не противиться тем, кто его «исцелил»…
Значит, если бы моя сила проявлялась более бурно и бесконтрольно, мать давно бы отдала меня на растерзание сперва психиатров, а потом и церковников. Мне никогда не забыть ужас на ее раскрасневшемся лице, блеск непрошенных слез в полупрозрачных глазах после того, как я выбила все окна в школьном крыле. Страх и непонимание сковали и меня — тогда я даже не подозревала, что способна на подобное. Кто бы мог подумать, что выходящие из строя калькуляторы у списывальщиков или расстроенный рояль у главного конкурента на масштабном конкурсе были моими подавленными желаниями, воплощенными в жизнь бесконтрольной силой? Что могло ждать меня в будущем? Лавры беспрецедентной пианистке или стены, обитые поролоном? А что, если и самолет сбила я, когда…
Не думай об этом. Не думай. Один цвет красиво перетекает в другой, шуршит оберточная бумага. Аккуратность и эстетика. Столько хороших фильмов, и их все можно посмотреть вместе с Эмметтом, фыркая над его грубоватыми шуточками.
— Мистиков и рационалистов чаще других считали бесноватыми. Вера в сверхъестественное — что могло быть такой простой вещью, как аргумент в пользу гелиоцентрической системы — делало людей едва ли не слугами дьявола, — глухо произнес доктор. — По одной из теорий, вампиризм как раз и возник путем вселения кровососущего демона в тело живого человека. — Его лицо потемнело. Я поставила на место последний диск и поднялась на дрожащие ноги.
— Знаете, история очень интересная, но я, пожалуй, не буду слушать дальше, — прошептала я, и обняла себя за плечи. — Доброй ночи. — Я едва не прибавила «кровососущие демоны» в конце.
— Ты в порядке? — раздался мне вслед голос Карлайла, но, неслышно взбегая вверх по темной лестнице, я поняла, что у меня давно пропала способность четко отвечать на этот вопрос. Если по какой-то необъяснимой причине меня и не напугал самый страшный фильм всех времен, то мистер Википедия, сам того не подозревая, заставил меня узреть неявный посыл, задуматься о том, что во всем этом мракобесии попахивает моими собственными тайнами.
В каждом из нас сидит дьявол. Кто-то горазд только на гневные комментарии в сети, для кого-то отдушиной становится унижение слабых и беззащитных. Люди издеваются над одноклассниками, обижают животных, чтобы почувствовать себя хоть сколько-то значимыми. Ну, а как определить пределы моего исключительного безумия? Какой толк в просьбах матери стать ответственной, когда в моей голове будто по щелчку отключается способность мыслить всякий раз, как необъяснимая сила вырывается наружу? Словно моя воля на доли секунды переходит в чужое владение.
Что толку прятать от меня альбом с семейными фотографиями, когда каждый день меня по пятам преследует не упокоившийся призрак погибшего брата, плачет, тянет меня за рукав? Зачем стараться снова выпустить меня в людской мир, если даже в глазах взрослого незнакомого парня я вижу его лисий взгляд, если ямочки на щеках и задорный смех столетнего вампира закатывают мое сердце в колючую проволоку? О каком взрослом и ответственном поведении может идти речь, если я не могу заснуть ночью, не пожелав мысленно сладких снов своему маленькому принцу, единственному из нас, кто не был достоин такой чудовищной судьбы.
Мягкая подушка под щекой пропитывалась горячими слезами от безысходности и смертельной усталости. Если бы я только могла найти способ отпустить свое прошлое и вернуть себя прежнюю. Но вместо этого внутри меня рос и наливался кровью дьявол, питающийся моими страданиями и страхами, моими самыми нежными воспоминаниями и волнующими моментами счастья в приемной семье, не дающий мне рисковать и делать новые шаги прочь из удобной ловушки. А кто знает, может, он был там всегда, и моя чудесная, обыкновенная, солнечная жизнь была лишь отпущенным ненадолго временем до того, как моя истинная сущность проявит себя во всей красе?
Таня часто слезно молила Кейт не усердствовать в своем лечении, в упрямом возвращении меня в реальность. Танино ледяное сердце разрывалось от вида моих беспомощных слез, а мне было комфортнее устроиться в ее объятиях и получить все, что душе угодно, чем боязливо признать, что слезы когда-то кончаются; в самый последний момент, когда ты уже готова поверить, что в них задохнешься. И, когда ты наконец перестаешь рыдать, ты видишь все ясно и четко, прежде чем навсегда отпустить. Чувство вины за то, что была бесконечно зла на родителей до самой последней секунды их прерванной жизни. Всепоглощающая любовь к брату, несовместимая с желанием независимости. Кейт однажды-таки добилась от меня пары слов о Маргарет, моей родной матери. О той, которая терпеливо и прилежно учила меня играть, о той, которая в каждый школьный ланчбокс клала записку с пожеланиями приятного дня, о той, которая с криками и слезами принесла в этот мир самого восхитительного на свете брата. О той, которую я загнала в своих мыслях так далеко, как только могла; лишь бы избавиться от неискупимой вины, лишь бы суметь променять ее тающий и невозвратимый образ на идеально вытесанную Таню. Чуткую и понимающую, всегда в хорошем настроении, без капли упрека и желания добиться от меня правильного поведения.
