Ваня же терзал гармонику, сглатывая голодную слюну, поскольку никто не удосужился его покормить. «А чего его кормить, если человек из обслуги, – читалось на лоснящихся от сытости физиономиях. – Каждый должен знать положенное ему место!»

Однако, улучив момент, когда галдящая толпа повела молодых смотреть переполненные добром сусеки, паренек решился хоть малость отведать от застольных щедрот. Тут его хозяин и накрыл:

– Тебя кто звал за стол? – загудел в самое ухо. – Твое место вон там, в углу. Сиди и пиликай, коль позвали… Тут не для тебя приготовлено…

Вообще-то Ваня был парень незадиристый, спокойный, а тут жар ударил в лицо. Да и кулачищи вполне увесистые – так и захотелось дать в толстое рыло. Но, поднявшись во весь гренадерский рост, разодрал вдруг в клочья меха и, кинув то, что осталось под ноги, сказал, угрожающе играя желваками:

– Я про кулачье только читал, а сейчас вот и увидеть пришлось…

Дома хотел соврать, что гармошку потерял, а потом решил поведать правду – все как было.

– Ну, вот видишь, – засмеялся отец. – И к тебе, наконец, пришло классовое прозрение. Не журись, сынок, наступит время, купим тебе настоящий тульский баян… А этот кровосос все равно плохо кончит…

Как в воду глядел, посадили однажды заготовителя со всей свадебной компанией, с конфискацией всего наворованного, причем надолго…

Послевоенная Шкуринская возрождалась активно, но не просто. Даже через толщу лет с трудом, но можно себе представить масштаб страданий, прокатившихся по крохотному клочку земли, что с великими трудами осваивали, с любовью возделывали десятки поколений, создавая то, что назвали потом родиной отцов и дедов.

Через нее знойным летом 1942 года с огнем и мечом шли в глубину кубанских просторов: к Краснодару, Майкопу, Новороссийску, к советскому хлебу, нефти и морю – танки генерала Клейста, покорителя Франции, Польши, оставляя после себя выжженные земли, с обещанием жечь и вешать всех, кто этому будет препятствовать.

Много позже Иван Тимофеевич, перебирая материалы первого послевоенного года, убедился, что в половину станичных дворов мужики с фронтов так и не вернулись. Похоронные извещения приходили со всей Европы, последние из-под Остравы, аж с берегов Дуная.

Так и поднималась Шкуринская, тяжко, без опоры на трудоспособных. Больше на баб, калек да детей школьного возраста. Но поля тем не менее вскоре загудели надсадно-дымными голосами (горючее ни к черту!), хоть и редких, но все-таки моторов.

Правительство, понимая, что из всех освобожденных Кубань быстрее даст реальный урожай, принимает решение оказать возрождающимся хозяйствам Краснодарского края материально-техническую поддержку и направляет туда партию техники: тракторы, плуги, сеялки, культиваторы и даже комбайны.

Одна беда – поля густо «засеяны» минами и неразорвавшимися боеприпасами, вплоть до авиабомб. Что ни день, то грохот сотрясает отгонные пастбища. Коров хоть на привязи держи…

В Кущевский район по этому случаю пребывает саперная рота, сформированная в Батайских госпиталях из вылеченных раненых, но отнесенных к нестроевым. Дело пошло активнее, и по очищенной земле осмелели запускать даже гусеничные трактора с семилемехными плугами – земля за три года слежалась до каменного состояния.

В числе других Шкуринская одна из первых почувствовала братскую помощь тыла, особенно из-за Уральского хребта. К осени 1943 года (бои еще продолжались на Таманском полуострове) на станцию Кущевская прибыл первый эшелон с тракторами Челябинского танкового завода. Вскоре из Кургана и Златоуста подоспели сеялки, плуги, бороны.

Немало из того попало и расторопным шкуринцам. Вот тогда нечто крайне волнующее запало в душу тринадцатилетнего подростка Вани Трубилина. Пусть не удивляет современного читателя возраст мальчугана. Для того времени он был вполне трудоспособным. Ведь детали танков и тракторов точили на Урале такие же пацаны, какие потом на Кубани вставали на лафеты сеялок. Вся страна жила единой заботой, рано, небывало рано возлагая на неокрепшие плечи вполне взрослые заботы.

Это время как раз совпало с массовой организацией ученических бригад. Конечно, мальчишек тянуло к машинам, особенно тем, что пахли заводской смазкой. Так в семье Трубилиных стал проявляться «последыш», он же «кузнец». При первой возможности младший спешил на машинный двор, где вскоре впервые и сел за трактор.

Это, кстати, было достаточно распространенное явление, и очень многие видные деятели сельского хозяйства Кубани начинали свой славный путь именно там, в школьных производственных бригадах образца середины 50-х годов. Достаточно назвать трех самых известных: дважды Героя Социалистического Труда Михаила Клепикова и легендарных Владимира Первицкого и Владимира Светличного, о которых потом слагали песни. Они, правда, были чуть постарше Ивана Трубилина, но за рычаги взялись, когда еще паспортов не имели, то есть не достигли 16 лет.

Хотя, как жители сельской местности, не имели их вплоть до прихода к власти Хрущева. Сталин таким варварским образом пытался удержать колхозников от разбегания по городам, где жизнь часто, особенно в первую послевоенную весну, была еще труднее. Немного, правда, посвободней, особенно если рассуждать с точки зрения полного отсутствия ценностей трудодней, на которые в деревне почти ничего не давали. Почти все выращенное шло фронту и оборонной промышленности.

Именно те мальчишки (и девчонки тоже) стали силой, что в то время во многом восполнила нехватку механизаторских кадров, сгоревших на полях танковых сражений за штурвалами «тридцатичетверок».

В январе 1943 года (Краснодар еще под немцами) Совнарком и ЦК ВКП(б) принимают решение, по которому вскоре и пошли на Кубань тракторные колонны, что обеспечили укомплектованность почти 150 МТС. К десятому классу Ваня Трубилин твердо видел свое будущее и считал, что оно непременно будет связано с машинно-тракторной техникой, и хотя старший брат (уже студент) предлагал протекцию в Ростовский медицинский, младший только посмеивался: «Да ты что, я от укола-то в обморок падаю!»

Но когда Николай поступал в мединститут, в Ростов поехали оба. Брательника надо было поддержать – конкурс огромный! Институт пользовался оглушающей популярностью, особенно после «огненного выпуска» летом 1941 года, когда три четверти молодых врачей ушли в армию и не просто в войска, а в медсанбаты, что в версте от передовой. Из этого выпуска далеко не все дожили до Победы, но те, кто вернулся, все с боевыми наградами.

Скажу, среди военных врачей не так много Героев Советского Союза, хотя каждый, кто под огнем, рискуя жизнью, спасал раненых, под бомбами стоял за хирургическим столом, по определению уже был герой.

Редко, но так бывало! Хирург Тимченко, выпускник Ростовского мединститута, вернулся с фронта с Золотой звездой. Не менее яркий факт – будущий профессор Перепечай стал полным кавалером ордена Славы. Десятком боевых наград удостоен один из самых известных медиков Дона, член-корреспондент Академии медицинских наук, профессор Коваленко.

Даже первое знакомство с Ростовским мединститутом оказывало сильное впечатление на любого юношу или девушку, решивших избрать профессию врача. Не был исключением и Николай Трубилин, уже тогда понимавший, что идет учиться в ведущий медицинский вуз Северного Кавказа.

Поступил не без труда, но от этого еще более оценил важность самого факта, тем более что из Шкуринской мало кто решался на подобные намерения. Само собой, когда зачисление произошло – это стало предметом не только приятного семейного удивления, но и гордости всего педагогического коллектива местной школы, считавшего Николая Трубилина лучшим учеником.

Еще бы! Простой станичный хлопец, а на тебе, какой «конкурсище» выдержал! Тогда, по счастью, не было никаких ЕГЭ, игры в слепую удачу с помощью крестиков-ноликов. С глазу на глаз и подолгу с неподкупным экзаменатором надо было вести диалог по проверке действительности намерений, которыми всегда славилось российское здравоохранение, начиная от земства и кончая кафедрами императорских университетов.