Шкуринская, прислонившаяся к реке сильным плечом, славилась своими хлебами, как, впрочем, и соседние поселения, что прочно взошли на эти российские рубежи, вначале как зоркие пограничные редуты, а со временем как крупные земледельческие хозяйства, где орала подчас были даже острее, чем шашка. Соседи: Крыловская, Кущевская, Новопокровская, Старощербиновская – ярко цветущий куст кубанских станиц. Там жизнь тоже кипела благополучием, окропленным радушной природой, ну и, конечно, трудами до мозолей и рубахами до «седьмого пота».

Шкуринцы сразу и навсегда устроились основательно. Как вбили первый кол, так никуда больше и не дергались. А чего метаться, если почва на три штыка – вековой перегной, воды, чистой, охлажденной подземными ключами, сколько хошь. Копай в подворье колодец и тащи наверх объемные, цыганской емкости ведра чистейшей влаги на все случаи жизни – для самовара и для полива усадебных огородов, всякий год перегруженных плодами и овощами, разнообразной зеленью для домашнего котла, а потом и на продажу, особенно когда недалече побежала Владикавказская железная дорога. Само собой живность – упитанная, здоровая. Птицы домашней в подворье столько, что, гляди, не наступи ненароком…

Как-то Александр Иванович Куприн, проезжая этими местами, глянул в вагонное окно и восторженно ахнул: «Какой привольный, богатый и, по-видимому, сытый край эта Кубанская область! На жатных нивах сложены из снопов целые дворцы; на полях гуляет рослый, кормленый и холеный скот; земля, приготовленная под посевы, – черная, жирная, пряник, а не земля! – воскликнул бы в завистливом восторге наш рязанский или смоленский мужик, обиженный на этот счет матерью-природой; большие станицы, разбросанные широко по сочным лощинам, окружены виноградниками…»

Куприн, романтик по состоянию души, но кочевник по жизни, написал об этом на рубеже веков, в 1900 году, и озаглавил свои впечатления, опубликованные в газете «Киевлянин», простенько: «Путевые картинки». Но запомнил, однако, на всю жизнь, всякий раз подчеркивая, как меняются природа и ее обитатели, стоит только появиться на горизонте пирамидальным тополям: «Повсюду продается окрестными казачками виноград в баснословном количестве и поразительно дешево: пять копеек два фунта…»

Шкуринский курень основан в 1794 году наследниками запорожцев и назван в честь кошевого атамана Леско Шкуры, могучего до такой степени, что ладонью подгибал подковы под размер лошадиного копыта. Шкуринцы силу уважали, но и с казачьей вольницей, еще отдававшей запорожскими настроениями, тоже справлялись и числились как поселение, вполне управляемое. Когда Антон Головатый потребовал от куренных атаманов список поселенцев, то будущий круг быстро составил посемейное перечисление и покорно потянул из случайной папахи жребий на выбор месторасположения куреня.

Впоследствии долго славили атамана «свово» Герасима Филоненко за «легкую руку». Уж больно удачно у него все получилось – на самые рыбные места угодил. До моря недалече, да и Ея славилась многоводьем. Баркасы свободно ходили что вниз, что вверх. Сомы пудовые да раки, не помещавшиеся в две руки, – уловы почти рядовые. Так и встала прочно и надежно станица Шкуринская, имея в соседях братьев-казаков Кущевского, Кисляковского, Уманского куреней, скопом позже вошедших в Ейский отдел Кубанской области, что благополепно существовала почти шесть десятков лет, с 1860 по 1918 год.

Область охватывала территории от северной части Ейских лиманов до ледниковых глыб Главного Кавказского хребта, с населением, навечно присягнувшим царю-батюшке. Да вот с навечностью не получилось!..

Фамилия Трубилиных в том списке, что составлен по приказу верховного атамана Головатого, не значилась, поскольку предки были во втором списке переселенцев, бежавших из центра России на вольную Кубань от барского гнета. Но имена первопроходцев звучали, скорее, как прозвища, ставшие позже фамилиями: Федор Гладкий, Микола Соленый, Андрей Чабан, Трофим Чеснок, Тимофей Белый, Герасим Доля, Яков Ладан, Игнат Чайка, Андрей Сорока, а потом появилась целая куча Шевченков.

Когда Ванюшка (так часто звала мама) побежал в начальную школу (случилось это в 1939 год), то прозвища те (ставшие потом фамилиями) почти не значились в классном журнале. «Железная метла» Гражданской войны прошлась по вольной казачьей земле, вырывая с корнями даже память о тех, пред которыми надо бы снять шапку, помня, что их предки тащили первую целинную борозду и создавали основу, что побудило к восторгу даже такого искушенного впечатлениями человека, как замечательный русский писатель Александр Куприн.

Ваня оказался «последышем», то есть самым младшим в семье Тимофея и Анны Трубилиных. Появился на свет, когда отцу и матери исполнилось по 25 лет, они были одногодками и тоже родились в не очень спокойное для империи время, в 1905 году, когда кубанских казаков большим числом погнали на Русско-японскую войну, откуда они возвращались с георгиевскими крестами. Сражались, как всегда, отважно, да вот России с командованием не повезло. Войну проиграли, а многие под Мукденом так и полегли…

К рождению малыша детей в семье было уже двое: Машеньке – 4 года, Коле – 2. По крестьянским обычаям дети-погодки – дело привычное. Ребятня тогда сама друг друга воспитывает, да и с одежонкой попроще. Младшие донашивают то, что осталось от старшего.

Семилетняя Маша трехлетнего Ваню таскала на руках, пока родители заняты делом, и управлялась с этим замечательно. Знала, когда накормить, как уберечь от палящего солнца, проследить, чтобы младенческое любопытство не закончилось неприятностью, а главное – успокоить, когда Ванятка, испугавшись вороны на плетне, впадал в громогласный плачь.

Дети росли дружные, работящие, что, впрочем, было естественным для любой казачьей среды. Одна беда – обрушившийся на Кубань голод. Он пришелся как раз на время формирования семьи, и то, что в ней тогда обошлось без трагедий, скорее чудо, чем закономерная естественность – люди вымирали хуторами…

Только через много лет Иван Тимофеевич узнал, что пришлось преодолеть родителям, дабы семья не превратилась в прах, в гулкое забвение, что неодолимо входило в еще недавно процветавшие пространства, пораженные мертвой поступью всеохватного голода.

Коллективизация на Кубани шла туго, много сложнее, чем даже описанная Шолоховым в «Поднятой целине». Богатые станицы, как могли, сопротивлялись накату обобществления, нажитого трудом поколений. К тому же на те годы, как по законам зла, выпали несколько малоурожайных сезонов. Темпы хлебозаготовок не устраивали партию, прежде всего, конечно, Сталина.

Позже, когда «вождя народов» уже не стало, Тимофей Петрович потихоньку рассказал младшему сыну, чем таким был «закон о пяти колосках».

– Это когда из амбара выгребали все, до последнего зернышка, до мучной пыли… За хищение даже пяти пшеничных колосьев – 10 лет тюрьмы, иногда и расстрел. Вскоре, правда, и стрелять было некого – люди мерли станицами…

По данным Всесоюзной переписи, в тридцатые годы сельское население на Северном Кавказе сократилось на четверть. На Кубани, по оценке специалистов, только за период с ноября 1932 года по весну 1933-го число задокументированных жертв голода составило 62 тысячи человек. Однако, по мнению большинства современных историков, реальная цифра погибших в разы больше. В числе наиболее пострадавших упоминаются не далекие от Шкуринской станицы: Роговская, Чепигинская, Старолеушковская, Щербиновская…

Тимофей Петрович вспоминал о том времени почти всегда шепотом, не рассказывая многого. Анна Акимовна, прожившая девяносто лет и в полной мере заставшая жизненный взлет своих детей, старалась вообще не воскрешать в памяти те времена, чудом оградившие потомство от худшего исхода.

Так уж получилось, что станицы Ейского отдела с житейской стороны всегда тяготели более к Дону. К Ростову поближе, чем к Екатеринодару – Краснодару, а уж к Азовскому морю тем более. Когда подошла пора и школу первой окончила Маша, встал вопрос: что дальше? Вопрос скорее родителям, чем дочери. Опека над младшими братьями выявила у нее тягу к работе с детьми, воспитательным процессам.