 Мир – вымысел, что множит миражи. А я, глупец, поверил этой лжи. Эй, кравчий! Я прикончил жбан, но, может, И он – лишь пьяный вымысел, скажи? Караван этой жизни почти миновал. Много лет я чужим доверялся словам. А теперь доверяюсь кувшину, в котором Только то, что мне кравчий, смеясь, наливал. Мудрец, омывающий ноги в речушке, чья влага светла, Увидел, как пыль на дороге вздымает погонщик осла. И старец изрек: «Осторожней! А вдруг эта желтая пыль Была головой Кей-Кубада и глазом Парвиза была?» Мне облако, цвета густой синевы, Шепнуло: «Любуешься глянцем травы? Дождешься, что некто пленится фиалкой, Проросшей из глупой твоей головы!» Изысканный тюльпан на синем ветерке Вскормила кровь царя, угасшего в тоске. Не раздави в лугах невинную фиалку, Что родинкой была на девичьей щеке. Травинку в тени молодого граната Сорвать не осмелюсь: возможно, когда-то Была она локоном дивной смуглянки, Что сном беспробудным отныне объята. Зри, око, пока не ослепло, могилы средь гулких ручьев, Мир, щедро удобренный пеплом и полный греха до краев, Правителей гордые клики, сокрытые в недрах земли, И луноподобные лики в недремлющих ртах муравьев. Эй, гончар! Ты работаешь в поте лица: Глину месишь, и топчешь, и бьешь без конца. Если слеп твой рассудок, прислушайся к сердцу: Ты, возможно, глумишься над прахом отца. Откуда ты пришел, куда уйдешь, — Не спрашивай: ответом будет ложь. В том круге, без конца и без начала, Ни щели, ни просвета не найдешь. Лик твой – чаши Джамшида прекраснее, кравчий! Смерть из рук твоих лучше бессмертия, кравчий! Прах ступней твоих станет очей моих светом. Ярче тысячи солнц засверкает он, кравчий!  Виночерпий, я с горечью мира знаком. Дай мне сладость почувствовать под языком. Погляди: скоро дно обнажится в кувшине. Жизнь моя уменьшается с каждым глотком. Что синий небосвод? – На теле поясок. Джейхун – твоя слеза, ушедшая в песок. Ад – место, где тебя обдаст жестоким жаром. А рай – привал, где ты передохнешь часок. Пусть я погряз в грехах, зато, по крайней мере, Не мучаюсь, как те, что потрафляют вере В кумирнях. Мне нужны в тяжелый час похмелья Не церковь, не мечеть, а лишь вино и пери. Нам – вино и любовь, вам – кумирня и храм. Нам – глумленье в аду, вам – в раю фимиам. Судьбы смертных Творец начертал на скрижалях. Разве мы виноваты, что верим словам? Мне тоска воздержания не по нутру. Если впрямь я воскресну таким, как умру, — Не расстанусь до ночи с подругой и с чашей, Чтоб и с той, и с другою воспрять поутру. Тайн вечности, мой друг, нам не постичь никак. Неясен каждый звук, расплывчат каждый знак. Жизнь – света пелена меж прошлым и грядущим. Рассеется она – и мы уйдем во мрак. Качнется свод небесно-голубой И облаком накроет нас с тобой. Пей, веселись, ласкай траву ладонью. Мы станем прахом, чтоб взойти травой. Нет на свете того, кто б подмял небосвод, Кто бы пищей земною насытил живот. Зря кичишься, что вышел из бед невредимым: Будешь недругом съеден и ты в свой черед. Взахлеб вино любви (все прочее – вода) Я пью с огнем в крови, не ведая стыда. Так жадно, долго пью, что спрашивает встречный: «Откуда, жбан вина, бредешь ты и куда?» Все, что тебя неволит и гнетет, Не сваливай на бедный небосвод. Он – раб, и то свершает, что Всевышний Ему велит, а не наоборот.  Виночерпий, цветы, что пестрели в лугах, Потускнели, истлели, рассыпались в прах. Веселись же, покуда пурпурные чаши Полыхают под солнцем на сочных стеблях! Один к фиалке попадает в плен, Другой – к тюльпану, в жажде перемен. А мне милей – бутон стыдливой розы, Что подбирает платье до колен. Творец, создавший бытия изнанку и лицо, смирил Прыть недруга, с которым я вчера, как с другом, говорил. Черпак из тыквы – мне твердят — быть мусульманином не может. Но как ты назовешь того, кто эту тыкву сотворил? На землю в ярости пролей кровь тех, чья совесть коротка; Кровь нечестивцев и вралей, что греют жирные бока; И лицемеров, чьи слова пусты, раскаянье фальшиво. Но крови девственной лозы не проливай и полглотка. Мне не набрать мгновений, когда я трезв бывал. Ночь предопределений я спьяну прозевал: Припав губами к чаше, держа кувшин за горло, Прижавшись грудью к жбану, я храпака давал. Я к вину не рискну прикоснуться в шабан. И в раджаб я себе послабленья не дам. Ибо месяцы эти во власти Аллаха. Но уж как я потешу себя в рамадан! Доколе будешь низости людской прислуживать, ничтожный человек, И, прилипая к пище день-деньской, как муха, коротать недолгий век? Уж лучше, не имея ничего, голодным быть, чем должником извечным. И лучше кровью сердца своего питаться, чем жевать чужой чурек. |
