Спасение утопающих - дело рук самих утопающих

Приближался конец ноября, а потому снег не удивлял совсем. Он крупными белыми хлопьями ложился на одубевшую землю, укрывая её плотным одеялом, а танец снежинок в воздухе завораживал.

Мне нравилось наблюдать за этим. Не за плотным стеклом окна, являясь лишь безучастным свидетелем, а быть здесь. Чувствовать, как по волосам скользят снежинки. Смотреть, как изо рта вылетают облачка пара. Иногда мне даже хотелось, чтобы снег так же скрыл меня от других людей, хотелось, чтобы он похоронил меня.

Я подхожу к своему подъезду, когда от темноты колет глаза. Уроки в музыкальной школе заканчиваются поздно, а встречать меня отец и мама не собираются - музыкалка за поворотом. И вроде бы понимаю, что вряд ли здесь что-то случится - мы живём в спальном районе, но всё равно страшно. Фонари около подъезда сломаны, поэтому совсем ничего не видно, приходится наощупь придвигаться к двери. Мне это нетрудно, я здесь прожила семнадцать лет, каждый кирпичик и кустик на клумбе знаю.

Натягиваю смешную вязаную жёлтую шапку поглубже на лоб и достаю из сумки ключи, стянув такие же глупые варежки с рук. Я вечная мерзлячка, и никакие варежки не спасают меня в мороз. Пальцы одубели и покраснели, совсем не слушаются меня. Ключи со звоном падают на ступеньки.

Но наклониться за ними я не успеваю. Чувствую острый запах алкоголя и какого-то резкого одеколона и тут же отпрыгиваю в сторону, и не зря. Мимо меня проходит высокий молодой человек в чёрном пальто, держа на поводке огромную собаку. Чёрного добермана, тут же зарычавшего на меня. Я резко выдыхаю, чувствуя, как сердце быстро-быстро заколотилось в груди. Страшно, чёрт возьми. До одурения боюсь собак - от самых маленьких до таких вот махин.

- Ты ему не нравишься, - усмехается парень, мимоходом повернувшись ко мне. Я с круглыми от страха смотрю ему в лицо, пытаясь унять дрожь в теле. У него красивое, аристократичное лицо - я это вижу даже без очков, хотя черты лица размываются, и светлые волосы в беспорядке. Я его раньше не видела. А потом он быстро наклоняется и снова поворачивается ко мне, держа мою солнечную варежку: - Мило.

Я краснею от его отчётливо насмешливо-издевательского тона и робко забираю варежку, тут же спрятав её в карман. Как глупо, боже. Он открывает дверь, крепко держа поводок, и я вбегаю в дом, стремясь побыстрее покинуть его. Мне страшно и... как-то непонятно. Неуютно. Стеснение в груди мне совсем незнакомо.

Но не успеваю я вызвать лифт, как он протягивает руку в чёрной кожаной перчатке и нажимает на кнопку. Я еле дышу от рычания пса. Лифт приезжает почти сразу, и я поспешно забиваюсь в самый дальний угол. Молюсь про себя, чтобы незнакомец с доберманом вышел на втором этаже.

- Тебе на какой этаж, птичка? - ухмыляется он, явно наслаждаясь ситуацией. Поглаживает загривок пса, а потом схватывает его.

- На шестнадцатый, - пищу я, отворачиваясь. Почему птичка?

- Какая удача, - следует ответ. Насмешливый. У него низкий, будто бархатный голос, и от него в моей груди появляются какие-то вибрации.

Я втихаря рассматриваю его в зеркале, не решаясь повернуться. Он... большой. Намного выше меня, и под чёрным пальто явно есть мускулы. Теперь он стоит достаточно близко, и я могу разглядеть лицо - на нём особенно выделяются скулы. Глаза у него цвета пасмурного неба, серые-серые. Мне почему-то боязно смотреть на его лицо, и дело не в добермане. Он притягивает этот взгляд и... чёрт вообще знает что. Мне это всё незнакомо.

Он достаёт из кармана пачку сигарет. Зажигает одну, подносит к губам и поднимает взгляд. Я, тут же покраснев, опускаю глаза в грязный пол, будто пойманная на чём-то аморальном.

- Хочешь, птичка?

Мои глаза снова расширяются, и я тихо кашляю в кулак. Я никогда не пробовала ничего подобного. Никогда. Не с моей мамой. Но увидев его лицо, эту ухмылку, заставляющую кипеть кровь в жилах, я поняла, что он не всерьёз. Вот глупая.

- Вы это мне? - хриплю я и снова прочищаю горло. Чёрт, дело плохо. Моя стеснительность сведёт меня в могилу. К тому же... он заставлял меня чувствовать этот страх. Не просто застенчивость, а самый настоящий трепет.

- Не думаю, что Алекс захочет покурить, - он кивает на добермана, всё ещё пронизывающего меня своими глазками. Рычит. Я же вздрагиваю.

Молчу, уткнув взгляд в руки. Я хочу сжаться от его издевательского сарказма. Почему он так со мной? Я бы никогда не смогла так разговаривать с незнакомцем. И тем более с ним. Я ощущаю себя почему-то жалкой. Он такой холёный в этом пальто и кашемировом шарфе, а я такая по-детски глупая в дутом пуховике, жёлтой шапке с двумя помпонами и такими же варежками. Наверное, он насмехается надо мной в своих мыслях.

Когда лифт останавливается, я выпрыгиваю из кабины и бегу к квартире, хотя хотела идти достойно, на ходу доставая ключи. Краем глаза замечаю, что незнакомец ключом открывает дверь квартиры напротив. Надежда, что он просто посетитель, отпадает. Новый сосед.

В квартире я сползаю по стенке, так и не раздевшись. Сердце почему-то стучит ещё сильнее, чем в лифте, стоит мне вспомнить его насмешливый пронзительный взгляд. С одной стороны я рада, что ушла от него, а с другой...

Мне было интересно. Кто он, откуда...

- Таисия, - слышу громогласный голос матери из кухни и прикрываю от усталости глаза. А когда открываю их снова, она уже передо мной, держа вафельное полотенце в руках и прожигающая меня требовательным взглядом. - Почему ты ещё не разделась?

- Просто устала, - шепчу я, заставляя себя подняться, стянуть куртку, шапку и сапоги. Тащусь за ней на кухню.

- Я приготовила мясо по-французски. Ты должна поесть прямо сейчас. Как занятие? Сегодня ты сидишь за пианино два часа, завтра у вас зачёт по гаммам, я звонила Татьяне Александровной. Она сказала, что ты довольно хорошо сегодня отыграла, но можно было бы и лучше. Довольно хорошо, это не отлично.

Я уныло ковыряюсь в тарелке, аппетита совсем нет. Я просто чертовски устала. Как жаль, что мама этого не понимает. У меня ведь ещё уроки. Мне становится тошно, но спорить сил нет. Себе дороже сделать, как она сказала.

Довольно хорошо - это не отлично. Я всегда не дотягиваю.

Я что-то бормочу в ответ, глядя на маму исподлобья. У неё залегли морщинки у рта, что придаёт ей ещё более недовольное выражение. У неё такие же яркие зелёные глаза, как у меня, только потускневшие от возраста. В остальном же мы совсем не похожи.

- Где папа? - спрашиваю я с набитым ртом.

- Прожуй, а потом спрашивай, - она поджимает губы. Я вижу, как задрожали её руки от моего вопроса. У неё в глазах отчаяние. Мне самой становится горько. - Он на работе, будет поздно. А сейчас иди занимайся, если доела.

И я иду, конечно же, я иду.

* * *

Неделя прошла, словно сон, как обычно. Усталость опутывала меня, как нити, отяжеляя тело. И от неё я каждый вечер засыпала, как умерший сурок, а наутро еле-еле просыпалась, осознавая, что снова должна идти в школу, где доклады, учителя, одноклассники с их ехидными смешками. В голове бесконечным роем крутились их прозвища: зубрилка, ботанка. И вроде бы глупо, но до ужаса обидно. Другие, может, уже давно поделились бы с мамой, но я чувствовала, что не должна. У неё своих проблем тысяча и одна. Отец всё так же пропадает где-то вечерами, а мама плачет в соседней комнате. И мне так плохо видеть сильную, строгую маму такой бессильной.

Музыкалка, бесконечные репетиторы, школа - всё это крутилось, крутилось в смертельном водовороте, затягивая меня. И было кое-что, что не давало мне покоя целую неделю. Новый сосед. От Светки из пятого этажа я узнала, что его зовут Игнат Родин. И каждый раз, возвращаясь домой, я натыкалась на него с этим самым доберманом. И каждый раз дрожала от его насмешливого взгляда и рычания пса, который, казалось, становился всё злее. Иногда он здоровался. Всегда курил. Почти всегда называл меня птичкой. Почти всегда я думала о нём.