Но уже жестоким, неотвратимым холодом пахнуло на него. С грохотом железным — Ванька постарался — распахнулась дверь тамбура. Над летящим мимо пространством. Над летящим мимо временем.

В тот же миг — в пространстве и времени — на краю большого леса, в дощатом дачном домике — под несчастливой березой, — разбуженный криком птиц, вздрогнул и очнулся старый человек.

Вроде пасынок он чей-то был, какого-то, кажись, актеришки, давно уже концы отдавшего. Или не актеришка то был — актерище. Кого-то он там играл — знаменитого — то ли Гамлета, то ли еще кого — из таких же.

Представляете? Кожа у старого пасынка враз похолодела под рубахой, прямо до мурашек — так было у него с детства, когда кожей чувствовал приближение чего-то необъяснимого — может быть, опасного, а может, прекрасного.

Встать и идти. Скомандовал он себе. Через темноту и страх ночного сада. По холодной траве. К чернеющему за дорогой лесу.

А две ночные птицы — Сирин и Алконост — уже начинали свой полет…

“События, протекающие только в сознании, могут достигать такого предела, после которого эмпирическое переживание уже ничему не может научить человека”.

Лидия Гинзбург

В девяностые тайная история хоть и робко, но все же нет-нет да и выглядывала из подполья, где отсиживалась многие годы.

Нередко взгляд Юстиниана

служителям его внушал гадливый ужас.

Они подозревали нечто, но не смели высказать,

Пока не обнаружилось случайно,

Что он и вправду выходец из ада, демон:

он поздно ночью из своих покоев вышел

по дворцу ходил безглавым.

Константинос Кавафис, “Из тайной истории”

Договорившись в Роттердаме, в баре “Хилтона”, стали делать с Семеном Арановичем документальное кино, названное “Большой концерт народов, или Дыхание Чейн-Стокса”. Дело Еврейского антифашистского комитета — врачи-”убийцы”, смерть Сталина.

Тайны в этом не было, но об этом — с нашего экрана — впервые.

Прилетели в сентябре 1991-го — первый раз в жизни — в Израиль, в Тель-Авив. Снимать Фиру Маркиш, дочерей Михоэлса, дочерей Зускинда.

Через год уже с готовой картиной летели на фестиваль в Хайфе. Мы с Семеном и Рустам Ибрагимбеков. Он был тогда во главе им же придуманной “производящей” кинокомпании АСК (“Американо-советская киноинициатива”).

Очень хорошая была идея и очень толково реализуемая.

АСК финансировал наше кино, Рустам был нашим продюсером.

Тогда еще не было прямых рейсов, летели — транзитом — через Будапешт. Который потом уже станет одним из моих любимых городов.

Запись 2006 года. Будапешт, гостиница “Гранд-Отель”

Ну вот, то, о чем когда-то мечтал в своих дурацких, мальчишеских мечтах. Хмелеть — одному — именно одному, — спускаться в ресторан. Цыган с лукавым, жирным лицом гениально играет на скрипке. “Мне Брамса сыграют, — я вздрогну, я сдамся…”

Я сдаюсь.

Рядом — за большим круглым столом — шесть старух-американок — видно, венгерского происхождения — очень самоуверенно и громко — так, будто, кроме них, никого нет в зале, — говорят по-американски. А лица у них такие, словно поверх настоящих надеты пластические маски, в каких — в кино — грабят банки.

Мой Будапешт — это еще — а может, и в первую очередь — Миклош Янчо, удивительный, неповторимый человек и режиссер. Меня с ним свел мой и его друг и продюсер Эндре Флориан. Я в каждый приезд обязательно встречался и говорил с ним — слушал его — и даже — с продюсером Мишей Алексеевым — снимал Янчо в его доме. И пил с ним паленку, закусывая салями.

Из письма Ларисе Садиловой — из Будапешта, 2011 год

…А вообще — это потрясающий тип, этот Миклош Янчо, в свои 90 лет. Найди в интернете его картину, впервые принесшую ему мировую известность, — “Без надежды”. По ней ты поймешь, какой это мастер, ни на кого не похожий. А после этого он снял еще тучу картин, а последнюю — историческую — год назад. А сам — как будто светится. Ходит как молодой, смешлив, обаятелен, умен необычайно…

Запись 2014-го

Умер Миклош Янчо. Утром, еще не зная об этом, я вошел в кабинет и на минуту почему-то задержался у книжного шкафа возле фотографии, снятой Иришей перед его домом. Мы втроем — Миклош, Эндре и я. А его уже не было.

Тогда, в 91-м году, в будапештском аэропорту к нам с Рустамом и Семеном присоединился Ермек Шинарбаев, талантливый режиссер из Алма-Аты. Изысканный, начитанный, знающий несколько языков — симпатичный, весьма интеллигентный.

Рейс на Тель-Авив уходил утром, нам предстояло ожидать его всю ночь без возможности покинуть аэропорт — время-то было дошенгенское.

Веселая была ночка. Веселая была компания. Два мусульманина, два еврея и одна бутылка коньяка. И, кроме нас, никого — в пустом здании аэропорта. Наговорившись, насмеявшись, легли спать — кто на полу, кто на лавке.

Надо вспомнить и еще одну нашу общую ночь. В Иерусалиме.

Саша Кляйн, продюсер с израильской стороны, извиняясь, сообщил, что по вине отеля нам отказано в номерах. И он — добавил смущенно — вынужден устроить нас на ночь в другом отеле. В арабском квартале.

Ехали в минивэне. Был неописуемый — багровый с чернью — закат над Иерусалимом. Другой отель назывался — “American colony”.

В жизни я, кажется, многое хоть по чуть-чуть — но попробовал — и вокзальный захарканный пол, и пять гостиничных звезд. Но в такой сказочной роскоши — в этом бывшем дворце турецкого паши с завтраком, похожим на пир, — я не был ни до ни после, и не буду уже никогда.

Но вообще-то, я люблю простую жизнь. Выпивку на траве, можно и на газете. На локоть опершись. А если на половинку крутого холодного яйца с просвечивающей синевой устроить кильку — нету лучшей закуски на свете…

В нашей маленькой кухне на Фурманова всегда кто-то жил. В доисторические времена Василиса с огромным мужем дядей Шурой-Геркулесом, который был больше кухни. Потом у нас долго была домработница Шура с бородавкой, знаменитая тем, что на все телефонные звонки к маме, была ли мама дома или нет, она отвечала одним и тем же: “Ей нету”.

Последней нашей домработницей была Нюра, незадолго до этого вышедшая из тюрьмы. К ней приезжали из деревни родственники, и все каким-то чудом помещались на кухне. Очень скоро узнав мои — уже студента — простые вкусы, обязательно привозили большого, худого — жаренного в деревенских условиях — гуся, на пупырчатой коже которого было видно, как из него драли перья, и большую бутыль с мутным и обманчиво легким самогоном. Я садился в “столовой” за круглый стол красного дерева и сразу же съедал обе гусиные ножки, попивая самогон, выгнанный черт-те из чего, и приходя в чудное состояние.

Все наши домработницы были добрые и несчастные, и любили и жалели маму, тоже добрую и несчастную. И меня они все любили. Мы постоянно были им должны приличные суммы, и они прощали маме катастрофическую нерегулярность зарплаты. Продавленное прокрустово ложе с клопами между газовой плитой и стенкой — на кухне — в центре Москвы, — видимо, стоило мессы.

Утром в Иерусалиме — в своем номере — я проснулся, разбуженный молитвой муэдзина. В окне были видны минареты. Высокий голос пел хвалу своему Богу. И этот звук, вдруг вызвавший озноб и мурашки, запал в мою грешную душу — еврея по крови, христианина по вере.

И в память тоже. Почти двадцать лет спустя он будет камертоном, когда я начну писать пролог сценария “Кипяток”, впоследствии ставшего фильмом “Подарок Сталину”.

В свободное от съемок время гуляли с Семеном по Тель-Авиву, славному городу из кубиков, как я его — ласково — называю. И — между прочим — говорили о том, что сегодня в нашем любимом государстве так, а завтра эдак, и черт его знает, каким еще окажется этот самый эдак.

И ведь как в воду глядели. И 91-й, и 93-й были впереди.

Так, может, не дожидаясь того, дернуть, например, сюда — в Израиль? — говорили мы. Но не просто на ПМЖ, а сколотить сильную компанию кинематографистов — уговорить Лешу Германа — они тогда еще с Семеном не враждовали, дружили, — Юру Клепикова. Он, правда, русский, ну и что? И сделаем этим израильтянам кино.