Я не мог лететь в Рио, не мог лететь назад в Москву, не мог оставаться в Аргентине без визы. А что я мог? Это было совершенно никому не понятно. Глядя в равнодушные глаза местных аэрофлотовцев и говоря про себя “какие же вы все козлы”, я, не задумываясь, поступился национальной гордостью великоросса и униженно — чуть ли не со слезами на глазах — умолил их позвонить в консульство в Рио, предупрежденное обо мне.

Оказалось, что все довольно просто, и всем, в общем, плевать, есть ли у меня этот чертов OK. Мне его, истерзав нервы, проставили наконец в билет и пожелали счастливого пути.

В Рио прилетел поздно вечером. В огромном, как город, аэропорте — я такие никогда и не видел — меня должен был встретить представитель “Совэкспортфильма” по имени Саша. Как ни трудно было догадаться, он представлял в Бразилии и в соседних странах не только советское кино. Очень симпатичный парень, но жуткий раздолбай. Может быть, это было частью его тактически разработанного образа? Не знаю, во всяком случае, он опаздывал каждый раз, когда должен был за мной заехать.

Так получилось и в аэропорту Рио-де-Жанейро. Не забудем о том, что я не знаток португальского языка. Одни лингвисты считают, что всего языков в мире 3000, другие — 6000. Я не знаю ни одного, кроме русского.

Получил багаж, прошел границу. Куда дальше? Обычно цепляюсь за кого-нибудь из соотечественников-пассажиров, и куда они, туда и я. Но на этот раз я был единственный советский в самолете швейцарской компании.

И все-таки — с грехом пополам — добрел туда, где меня, согласно полученным в Москве указаниям, должен был ждать Саша.

Но он меня не ждал.

Прошло полчаса, час… Зал, в котором я мыкался, опустел. За дверью — Бразилия, ночь, странные — бразильские — звуки. Я остался один со своим чемоданом. Бразильянки-красавицы в униформе, сидевшие за стеклянной перегородкой, и усатые гиганты бразильцы-красавцы в униформе, выстроившиеся у стены, поглядывали на меня доброжелательно, но с некоторым недоумением.

У меня был телефон этого Саши. Но как позвонить, если у меня проклятые доллары, а не бразильские деньги, которые вроде бы тогда назывались крузадо.

На лице моем, видимо, выразилось такое отчаяние, что бразильянки-красавицы расстроились, а бразильцы-красавцы стали приближаться и окружать меня, знаками спрашивая — что случилось, дорогой синьор?

В запасе у меня, как у дикаря, было несколько слов. Кино. В моем переводе — синема. Фестиваль. Потому что прилетел по приглашению кинофестиваля в Рио-де-Жанейро и его директора, продюсера. Звали его Ней Срулевич. Потом оказалось, что такой же бразилец-красавец с седыми висками и усами, но предков имел — одесситов.

— Срулевич, синема, фестиваль, Совьет юнион! Руссо! Рашен фестиваль! — стал я выкрикивать беспорядочно. — Фестиваль, синема, Срулевич!

Они смотрели на меня ласково и сочувственно, переговаривались и очень хотели мне помочь, но не могли. И тогда я вспомнил. Боже, как же я забыл! У меня же в чемодане маленькая книжечка — русско-португальский и португальско-русский разговорник!

Они окончательно уверились, что я не опасный псих, когда я стал бешено рыться в открытом чемодане. Потом с интересом смотрели в книжечку, опять переговаривались, наконец один из них похлопал меня по плечу и ткнул пальцем на страничку. Ура, порядок! Сейчас они свяжут меня с вожделенным Срулевичем, а Срулевич меня спасет.

“Не волнуйтесь”, — было написано на страничке.

И хоть я продолжал волноваться, мне стало смешно.

А Саши из “Экспортфильма” по-прежнему не было.

— Синема, — поникнув, пролепетал я. — Фестива… Сру…

Тогда один из усачей задумчиво и внимательно посмотрел мне в глаза, показал на меня пальцем и спросил:

— Dostoievski?

— Достоевский? Сумасшедший дом! Какой я Достоевский? Он давно умер! Не слышали?

Естественно, что из всех слов усач понял только одно и очень обрадовался. Повернулся к своим таким же усатым товарищам и, словно успокаивая их, доверительно сообщил:

— Sim! Dostoievski! (Да! Достоевский).

— Да какой я вам Достоевский? Я — синемафестивальсрулевич!

И тут появился Саша. Не прошло и часа с лишним. Я никогда не видел его раньше, но в этот счастливый миг я его обожал. Хотя должен был ненавидеть.

Мы ехали в его автомобиле через чернейшую бразильскую ночь.

— Саша! Почему они называли меня Достоевским? В чем дело?

Он засмеялся и пообещал, что скоро узнаю.

Он привез меня не куда-нибудь, а на пляж Копакабана. Но не с тем, чтобы я немедленно бросился в волны океана. Гостиница была на улице, выходящей прямо на пляж. Невероятная громада чернела и шумела совсем рядом — когда я доставал чемодан из багажника — всего в двух шагах.

Черт побери, я в Бразилии!

Но почему — Достоевский?

— А вот почему, — показал Саша. — Смотрите…

Маленькая улица, на которой мне предстояло жить десять дней, упиралась в другую — большую, шикарную, даже в этот поздний час полную яркими бразильцами и туристами. И в точке соприкосновения этих двух улиц, на фронтоне кинотеатра светилась реклама нового фильма и крупными — светящимися — буквами было написано: “Dostoievski”, еще что-то по-португальски и цифра “26”!

Не в честь моего приезда — случайность, совпадение — “Двадцать шесть дней из жизни Достоевского” уже второй день крутили в кинотеатрах Рио.

Потому “синемарашендостоевский” и был я.

И вот ведь — объехал, как говорится, полмира, но никогда не был в Датском королевстве.

В отличие от моего Сашки.

Наброски из ненаписанного романа

Тем временем знакомый нам СО паровоз, ворча, тащил за собой вагоны — с моим Сашкой у окна — по снежной равнине — сквозь ледяной март 53-го года.

Отцовский дом спокинул я,

Травою зарастет.

Собачка верная моя

Завоет у ворот, —

спел печальную песенку Ванька-Клещ и — так вашу мать! — сиганул — бо́сыми ножищами вперед — с верхней полки. Поскреб ногтями суровую пятку и ступил в проход. У Сашки тут же кожа под рубашкой похолодела — прямо до мурашек. Всегда так было, кожей спины и низом живота чувствовал приближение чего-то необъяснимого — то ли опасного, то ли прекрасного.

Опасного на сей раз.

— Хочешь, пацан, Москву покажу?

Ладонями стиснул сразу же запылавшие уши, потянул вверх, отрывая, и приподнял Сашку над полом. И потащил по коридору — к тамбуру.

— За что? За что?

— Не знаешь? А кто Христа распял?

— Это не я! Не я! Чесслово! Я русский! У меня папа русский. Борис. Он актер. В Эльсинорском драматическом русском театре…

Хотел было добавить “имени Полония”, но осекся — мало ли что, кто его знает, какое у Ваньки-Клеща отношение к Полонию.

Да что Сашка? Жалкий, испуганный, беззащитный мальчишка. Даже праведники, между прочим, не идеальны, нет, не идеальны. Взять, к примеру, Лота из Содома. И уж совсем близкий пример — Петр-Камень. Помните? Петр во дворе первосвященника? “Тогда начал он усиленно клясться: я не знаю Этого Человека. И тотчас пропел петух”.

А вы говорите — Сашка отрекся. От своего народа. А я его оправдываю. Потому что Иисус оправдал Петра. Да и Павла, кстати, тоже.

Сказав: один из вас отречется от Меня, и вместе с тем приняв его как ученика и тем самым утвердив его в вечности, Он как бы дал право навсегда человеку быть непростым и противоречивым и познать глубину падения и возможность возрождения.

Наброски из ненаписанного романа

— Русский, говоришь? Русак? А штаны с тебя сыму, позырим, какой ты русский? — засмеялся Ванька, и все вокруг тоже.

Готов был Сашка и на такое унижение — во спасение — ведь оно ему ничем не грозило. Под штанами и трусами все было в норме — природной — соответствовало ГОСТу.

Ванька же вдруг остановился.

— Сымай. Да не штаны, фраер поганый. Колеса сымай! С чего это мы бо́сые, а вы все обутые?

— Да, пожалуйста… пожалуйста… — тщетно надеясь заслужить помилование, заторопился Сашка, на коленях распутывая ненавистные ботиночные шнурки.