И снилась Бородину, капитану милиции, директор продуктового магазина гражданка Ван Тен Сун, что сидит на втором этаже под крышей и со своего рабочего места видит и торговый зал, а с другой стороны подсобку. А Лёша просит у неё колбасы копчёной, ну и там по мелочи лосося, икры красной, апельсинов и мяса.

А директриса бровью чёрной водит, сигаретку мусолит. Обозлился Лёха и как рявкнет:

— Я те, Мисюсь, сделаю дом с мезонином лет на пять!

Локтями зашевелил. Чашку чайную сбросил. К несчастью. Врут эти приметы. Жена пришла. В красном халате. На гирю похожа. В анфас. Вечно руки в боки.

— И чем мы людей кормить будем? Поназвал народа на отходную.

— Люди не скотина, напоим, — буркнул Лёша.

Утром трамвай вёз его на работу.

— Коптевский рынок, — промямлила вагоновожатая.

Скрипнула дверь в 16 отделение милиции. По пустому коридору шел в белом югославском плаще капитан милиции Алексей Петрович Бородин. А на голове лихо по жигански сидела кепка. Поскрипывали полы. День был хороший и солнечные зайчики играли на его начищенных до зеркального блеска туфлях. Потертое удостоверение с блёклой фотографией привычно лежало в нагрудном кармане пиджака.

Утро было последнее. И раннее.

Козоплянский

Дали в руки кнут да дыряв зипун,

В пастухи меня, дурня, отдали.

А. Н. Майков

Деревенского пастуха с лёгкой руки директора сельской школы прозвали Козополянским. Фамилия Козополянский принадлежала профессору университета, где учился будущий директор. Профессора и деревенского пастуха объединяло одно чудачество. Они ходили босиком. Зимой и летом. Если у профессора была под хождение босиком подведена теоретическая база, то пастух отделывался незатейливым от «пошли вы нахер» до «мне так удобней». Пастух Козополянкий слыл местным чудаком, прочитавшим все книги в сельской библиотеке, и пьяницей. Летом он пас коров, а зимой работал в кузнице. Там, наверное, было тепло его босым ногам. Я был отдан дедом в подпаски Козополянскому. Работа была простая. Сложнее было рано утром просыпаться. Коровы дружно шли в известном им направлении. Были, конечно, строптивые, но щелчок кнута их усмирял, а серьёзный лай добродушного на вид Цыгана не давал им шанса проявить ещё раз свою строптивость. Мы выходили на луг, коровы принимались за работу: жевали траву. Деваться им было особо некуда, с одной стороны была река, со второй овраг, а с третьей — мы на бугре. С четвёртой стороны была пыльная дорога, где бдел Цыган. Козополянский стелил на землю брезентовый дождевик, я шёл к роднику, где ставил в холодную воду свою бутылку молока и бутылку самогона пастуха. Мы с Козополянским разговаривали за жизнь. Моя была как куцый хвостик, а у пастуха — богатая событиями, почерпнутыми из книг и наблюдений за деревенской жизнью. Поэтому в основном я слушал, после обеда, выпив самогонки, он ложился спать, и я оставался за старшего. Цыган сваливал со своего поста и ложился рядом со мной. Во сне у него подергивались лапы, и он поскуливал и порыкивал. Я читал журнал «Сельская молодёжь» и, посматривая на коров, отмахивался от слепней. Потом Козополянский просыпался, шёл умываться к роднику, допивал остатки самогонки, закусывал молодым чесноком, втягивал себя воздух, поднимал руку, оттопыривал указательный палец с широким ногтем и с придыхом торжественно произносил:

— Фитонциды!

Ближе к вечеру мы гнали коров обратно, они тяжело брели и при виде околицы деревни начинали дружно мычать, жалуясь на переполненное вымя. Деревенские собаки стервозно лаяли, кнут Козополянского щёлкал, пыль стояла столбом, Цыган лениво бежал впереди, задрав свой чёрный хвост, похожий на потрёпанный в бою пиратский флаг.

Однажды Козополянский меня удивил своим рассказом. Покуривая козью ножку, он мне поведал о том, что хочет вывести породу лошадей. Это будут особенные лошади. Зелёные.

— Зачем? — наивно спросил я.

— Это красиво. Я об этом у одного писателя прочитал, Вересаев его фамилия. Книгу напишу, как разводить. Денег заработаю. Крышу сестре починю.

— А где ты лошадей возьмёшь для разведения?

— У цыган уведу.

Лето закончилось. Я уехал в город учится в школе. И так мне запомнились эти зелёные лошади, что они мне иногда ночью снились.

Изумрудного цвета, с золотистыми гривами и жемчужными копытами.

Поздней осенью от деда пришло письмо, что Козополянский, напившись, пытался украсть лошадь у цыган, но они его поймали и избили. Дед писал, что пастух от побоев помер, перед смертью просил привет тебе передать.

Я видел могилку Козополянского, жестяной короб с красной звездой. Хотел пририсовать зелёную лошадку, но постеснялся, да и художник я никакой.

Четвертак

Харитонов имел прозвище «Хомяк». Щёки у него были толстые и подвижные. Усы свисали из-под широкого носа грустно и как-то безнадёжно.

Дом, в котором жила Марина, был рядом с 50 отделением милиции, где в должности инспектора уголовного розыска служил Харитонов. У Марины была комната в коммунальной квартире, сын двенадцати лет, диплом с записью: актриса драматического театра и должность директора кинотеатра «Рассвет».

Она дружила с толстой инспекторшей детской комнаты милиции. В эту комнату и заглянул на огонек Харитонов. Женщины пили чай с дефицитным лимоном, курили, жевали тортик «Сказка» и трепались за жизнь. Хомяк достал из дипломата бутылку «Агдама», румяное яблоко сорта «джонатан», маленькую плитку шоколада «Гвардейский» и присоединился к честной кампании.

Время летело весело и поэтому незаметно. Харитонов сгонял колобком в магазин и притащил бутылку наливки. Марина заливисто смеялась над анекдотами, которые травил, распушив усы, Харитонов, сама рассказывала байки про театр и кино. Осоловелая инспекторша, почувствовав себя чужой на этом празднике жизни, оставила им ключи от комнаты и укатила на машине ПМГ с двумя развесёлыми сержантами.

Сквозь шторы пробивался свет от прожектора, освещавшего вход в отделение милиции. На полу безвольно развалились чашки бюстгальтера, белела кружевом комбинация, туфли-лодочки прочно стояли на синих армейских трусах Харитонова. Диван поскрипывал и протяжно ахал.

Потом они, смущаясь друг друга, звонили по очереди: он жене, она сыну. Ночь была тихая и безлунная. Утро — сумасшедшим и серым.

Обоих закрутил ритм жизни. У него была оперативка, стояние в канцелярии, свидетели, потерпевшие, прорва бумаг и телефонных звонков. У неё — приготовление завтрака для сына, контрастный душ, завывание фена, разглядывание себя в старом мутноватом зеркале, а потом тушь на ресницы, помада на губы, лёгкое касание заветной французской крем-пудры, духи за уши, на запястья, лак на ногти, чашка кофе и бег к остановке трамвая. На работе — составление рабочих графиков, ссора с вечно пьяным художником по поводу афиши к новому фильму, совещание в райисполкоме.

На следующий день она, поёживаясь от любопытных взглядовЮ пришла к нему в кабинет.

— Вы тут поаккуратней, — раздражённо сказала инспекторша. — Учреждение здесь, а не хухры-мухры.

Ключи от детской комнаты милиции зло брякнулись на полированный стол.

Харитонов чувствовал себя разведчиком, боясь жены и замполита. Марине было неудобно перед сыном, но поделать с собой она ничего не могла. Ей вообще сон приснился, что Он и Она идут по парковой аллее, Он в форме, большой и добрый, а она в юбке, ну такая, с клиньями, хрупкая и маленькая. Он её держит за руку, и ей так хорошо, так приятно, что, проснувшись Марина расплакалась. Контрастный душ поставил всё на свои места.

У Харитонова и Марины появились ключевые слова, понятные только им в долгих телефонных беседах. Иногда её сын ночевал у бабушки. За окном её квартиры гремели на стыках рельсов товарняки, ползущие по Окружной. Доносился звонок припозднившегося трамвая. Бледный рассвет осторожно вползал в комнату. На работу не хотелось. Они лежали, обнявшись, и им было тепло и уютно. Утренний кофе, который варила Марина, был густым и горьким.