И вот теперь, на седьмом десятке, Иона почувствовал: пора наконец обратиться к врачу – сильно щемило внутри живота, похудел на пару килограммов, не слишком заметно, а все-таки. Боря повез его в клинику на Пироговке, где когда-то и сам лечил желчный пузырь.

– Там полы не паркетные и врачи не «анкетные», – успокаивал он друга, – а настоящие замечательные доктора!

Клиника внутренних болезней находилась недалеко от Новодевичьего кладбища, где покоились Борины товарищи, в красные праздники он навещал их, вот и на этот раз они с Блюмкиным туда заглянули, сели на лавочку возле стенки «старых большевиков», выпили по стопарику, Иона достал из футляра кларнет и сыграл пару аккордов из Глена Миллера.

– Пусть спят спокойно, – сказал Боря. – Только не играй побудку.

– Ни в коем случае, – сказал Иона.

Блюмкина встретили хорошо, завели карту, положили на обследование, отправили на рентген. Доктор Пантелеев – в чистом белом халате и золотых очках – понравился Ионе. «Мало говорит и только по делу», – подумал он.

Пантелеев посмотрел снимок, вывел Борю в коридор и сказал напрямую:

– У вашего друга, Борис Филаретович, рак поджелудочной железы, жить ему осталось от силы два месяца. Операция не поможет, если только облучение и химиотерапия, но это временно.

Боря вернулся в палату, сел на краешек кровати. Его старый друг, музыкант, золотой человек приподнялся и сел рядом с Ботиком. Они молча сидели, пока не вошла сестра с уколом.

– Давай, коли, не бойся, – сказал Блюмкин и широко улыбнулся. Он вообще любил улыбаться – у него были два золотых зуба, яркие, начищенные до блеска, они сверкнули, и как-то стало веселей на душе.

– Еще не все потеряно, мы вырвемся из окружения, прорвемся, друг ты мой дорогой! – сказал Ботик, обнял за плечи Иону и заплакал.

«Весна, Панюшка!

Я прямо не верю, ей-богу, что дожил до весны! Какие-то запахи пьянящие носятся в воздухе. Клянусь тебе, я словно сам не свой. Что-то происходит со мною, чего невозможно выразить словами. Да, это любовь, ты права, но совсем не к «моей» Лиде, как ты вообразила. Я объясню: есть у нас тут в районе Ново-Ленино реликтовые болота, где растут уникальные мхи, лишайники, разные болотные травы, гнездятся перелетные птицы, так там лагерные роют ирригационные канавы и тем самым пугают птиц. Мы с Лидой ходили в райком, Лида написала заявление, мол, если дальше это будет продолжаться, водоросль, которая водится в здешних болотах и больше нигде на свете – Claudophora sauderi, – исчезнет с лица земли!

А теперь представь, у тебя ведь такое прекрасное воображение, ангел мой, что нам ответил секретарь райкома с красноречивой фамилией Горегляд? «Подите прочь, ботаники, людям картошки не хватает, хлеба, а вы мне воду мутите какой-то обтёрханной водорослью!»

Раннее утро, грозный разлив Ангары – весь правый берег затопило. Выставлены первые оконные рамы, стекла помыты от сажи, в комнате светло, свежо, и теперь кажется оглушительным цокот лошадиных копыт о булыжную мостовую. Нищий китаец, верно, старик, по нему не поймешь, бродяжничает в затрапезе китайского покроя, старается подольститься к женщинам: «Мадама, подай копейку, давно не давала!» Мужики гоняют его, а он обиженно отвечает им: «Бог один, а веры разные!» Трогательные клейкие почки набухли на прутиках-тополях. И такое вдруг солнце вспыхнуло в груди, так жить захотелось, что я, не в силах сдерживаться, заголосил:

Выйди, выйди, выйди, выйди,

Выйди ко мне, Паола!..

Тут со двора послышался звонкий крик «Говночисты едут!» Когда на улице происходит событие подобного масштаба, вся детвора высыпает за ворота и радостно разглядывает ассенизационный обоз, с грохотом и зловонием проезжающий мимо нашей «усадьбы».

Сияет каждый миг. Сверкает, слепит глаза. Жизнь, в сущности, представляет собой множество таких сверкающих моментов. Ты движешься, одинокий, в пустынном городе, пускай даже глубокой ночью, болтаешься где-то в промежутке между сознанием и забытьем, и, чувствуя себя на этой Земле последним человеком, ликуешь: жизнь очень хороша, черт бы ее побрал…»

Просто не верилось, что Ионе так немного времени оставалось на этой Земле. Асенька в больнице дневала и ночевала. Сохранилась ее фотография примерно того времени в Старосадском переулке на фоне арки: стоит – молоденькая, веселая… Ну как молоденькая, лет, наверное, пятьдесят шесть.

Зиновий уже смирился с возвращением ее первой любви, только знай подвозил в больницу деликатесы и подарки врачам. Он был другом Асиного мужа Миши Ланцевицкого. Асе говорили, что Мишу сослали, куда именно – отвечали неопределенно. При обыске забрали наградной маузер Миши с гравировкой «За беспощадную борьбу с контрреволюцией», дарственные часы с подписью Дзержинского, выселили из Большого Комсомольского в каморку на Маросейке, дом тринадцать, тот еще пенал, окна смотрят друг на друга, беспробудно серые стены: десять квадратных метров на последнем этаже.

На Кадашёвской набережной была знамённая мастерская, Асенька туда устроилась вышивать знамена. Однажды ей под дверь подсунули бумагу, что Ланцевицкий умер от ослабления сердечной мышцы, в такой форме сообщалось о расстреле. В начале войны они с дочкой уехали в эвакуацию, Асенька в Дербенте работала белошвейкой. Прошло время, и Зиновий остался с Асей. Потом они переехали в Старосадский.

Хорошо помню их старинное трюмо из красного дерева, фарфоровые статуэтки, бело-розовая китаянка с гофрированным воротником и нежным веером качала головкой из стороны в сторону и, конечно, численник металлический поражал меня, который сам знал, какой сегодня день, и, переворачиваясь, ставил правильное число.

Весной 1921 года Ботик вернулся домой. Гражданская война фактически закончилась, мятежи в Сибири были беспощадно подавлены большевистским огнем и мечом. Красноармейцы возвращались к мирной жизни. Сколько мне представлялось в мечтах, говорил Боря, что я врываюсь во двор, бегу, задыхаясь, распахиваю дверь и ору: «Вернууулся-а-а!!!», и все кидаются ко мне обнимать, целовать, омывать слезами нежности и любви. Как же это не похоже было на то, что я почувствовал, когда приближался к родному дому!

Вдруг запоздалый страх обуял меня: жива ли Ларочка, помнит ли Маруся? Сердце захолонуло, и я понял, что испытал блудный сын, воротясь домой, иду, робея, как во сне, с трудом передвигая ноги, и всеми силами пытаюсь отодвинуть миг неминуемой встречи: едва переступлю порог, начнется другая жизнь, и я боялся этого.

Первой меня увидела Асенька и, конечно, подняла такой тарарам, что лучше не надо: мама! Боря вернулся, мама!.. Мама-а-а! – она кричит – и никакого ответа. Мы кинулись в дом, смотрим, Ларочка сидит на кровати – ни жива ни мертва.

– Боря, – она говорит с виноватой улыбкой, – ты будешь смеяться, но я от радости не могу ни рукой, ни ногой шевельнуть!

Блудный сын пал на колени, спрятавши лицо в родительских объятиях, а с неба раздался глас Отца: этот сын мой был мертв и ожил, пропал и нашелся!

Асенька полетела в госпиталь звать Марусю. Вот они вбегают, и мы с Марусей идем навстречу друг другу, идем, идем, знаешь, так бывает, вроде бы расстояния никакого, а преодолевать его нужно целую вечность, вдруг встали как вкопанные оба. Ни туда, ни сюда.

Поймешь ли ты меня, Ботик говорил, мне вдруг показалось, что мы с ней в разных мирах, что я за гранью недостижимой, и нет пути назад. Она руку тянет ко мне, трогает мою щеку небритую, нос, тянет за ухо, а я помертвел и не чувствую ничего, то ли обмороженный, то ли опаленный.

В первую ночь на сеновал пошел спать, в сарай. Лежу, немею в тоске. Слышу, она заходит, стоит и смотрит на меня, а я закрыл глаза, притворяюсь спящим. Она подсела ближе, обняла и, как я когда-то манил ее из морока, так и она меня давай будить от этой непроглядной тьмы сибирской: увидь, увидь меня! Боря, это я!.. – а сама заливается горючими слезами. Гляжу, что-то тает у меня в груди, какой-то кусок льда. Так и проплакали ночь, пока не устали и не заснули.