– А политическая платформа? – резко спросил Макар. – Это что, таракан начихал?

– Все мы – крупицы мироздания – стоим на космической платформе, единой и неделимой! – спокойно ответил профессор. – Здесь вы – большевики и белогвардейцы, а там, – и он ткнул пальцем в небо, – мы просто души, слиянье душ. И если вы поднимете голову, то узрите, как за небесным столом все вместе пьете чай с сахарком вприкуску, беседуя о жизни, смерти и величии.

– Я чай не стану пить с этими контрами! Даже с сахаром! – грозно сказал Стожаров.

– Да вы уже там! Вглядитесь: думаете, над вами зияет пустой и холодный космос? Ошибаетесь! Это единая мировая душа, я называю ее ноосфера, где нет ни эллина, ни иудея, а только Разум и благоговение перед жизнью.

Стожаров разволновался – то, о чем говорил этот сумрачный старик, напомнило ему ночные пирушки в Сольвычегодске: под жгучий самогон Захаров Степа твердил ему, что своими мыслями мы, люди, взметаем мощные прозрачные столбы, которые сливаются в одну живую душу и обволакивают Землю. «Смотри!» – сказал Степан во время очередной попойки и широко открыл рот: возможно, Макару почудилось спьяну, но там вокруг солнца вращались планеты и луны…

Макар далеко унесся прочь в своих мыслях и сам не заметил, как подумал вслух:

– Один, глядя в лужу, видит грязь, другой – отраженные в ней звезды.

Вернадский пристально посмотрел на него:

– Это сказал Иммануил Кант. Вы читали Канта?

– Читать не читал, но слышал про него в тюрьме сквозь дырку для параши.

– Поразительно, – сказал Вернадский – Ведь вы, Макар Макарович, необразованная особь из примитивной среды обитания, и вдруг такое заявляете. Как это понимать?

– Да черт его знает, – признался академику Стожаров. – Вдруг бац! – и залетело в котелок!

– В том-то и дело, – оживился Вернадский. – Видимо, есть у вас в темени антенна, улавливающая строй небесных мыслей.

Академик встал, приблизился к Макару и впился взглядом в его рыжий кумпол.

– Вот, видите? А впрочем, как вы увидите, это невозможно! У вас две макушки, что говорит о чуткости к сигналам ноосферы. Одна макушка принимает, другая излучает. К тому же вы не еврей, как вся ваша шатия-братия… Это обнадеживает!

– Владимир Иванович! – воскликнул Макар. – Да вы хоть знаете, что здесь творится? О чем вы думаете вообще!

– Я думаю, – сказал Вернадский, – какой будет цивилизация, пройдя через страдания, тьму и смерть, что несет ваш красный террор, и множество других вопросов, касательно загадки бытия, занимают меня…

– И вы не боитесь мне это заявлять?

– Вселенная довольно опасное место.

– Вы равнодушны к смерти? – без всяких околичностей спросил Макар.

– Смерти нет, – хмуро ответил Вернадский.

– Смерть повсюду, особенно здесь и сейчас.

– Когда-то меня интересовало личное бессмертие, – сказал Вернадский. – Но я отказался от этого поиска, он непродуктивен. Бессмертна только жизнь сознания, а мир – плод ее творчества. И я вам больше скажу, Макар Макарович, если б нынешний человек исчез из биосферы, природа бы только вздохнула с облегчением. Но земля терпит человека. Зачем-то он ей нужен – со всей своей жестокостью и волей.

– Ну вот что, – сказал, поднимаясь, Стожаров, – езжайте отседова подобру-поздорову. Как бы вас, академик, не расстреляли за такие слова. У нас тут без церемоний: сегодня ты живое вещество, а завтра неживое. Хотя с высоты вашей ноосферы никакой разницы. Я завтра встречаюсь с товарищем Семашко, и мы поговорим о вас.

– Воля ваша, – ученый взял трость, надел шляпу и вышел, прикрыв за собой дверь.

Через пару дней Вернадский был отправлен из Симферополя санитарным составом, в отдельном таинственном «профессорском» вагоне. Поезд, к которому прицепили этот вагон, привез три сотни петроградских рабочих, черных от сажи, нудного труда и большевистской борьбы, на отдых в Тавриду, чтобы заселить ими пустующие приморские дворцы.

Обратно отправляли раненых и тяжелобольных – кроме чекистского террора, в Крыму людей косили голод, сыпной тиф и холера. Санитарный поезд из Симферополя снаряжала и сопровождала до Москвы начальник госпиталя и казначей Крымревкома Пелагея Стожарова («Коммунистический отряд особого назначения, личная карточка № 291, на основании постановления Ц.К. К.П.У. имеет право на хранение и ношение в пределах Симферопольского уезда револьвер системы браунинг № 262617, Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»). Для прочих в связи с тотальной зачисткой выезд с полуострова был пока ограничен.

Возможно, красная верхушка и не подозревала о дополнительно прицепленном вагоне, в котором врач Семашко вывозил из окровавленного Крыма ученых с семьями, чтобы эти золотые головы не покатились с плеч по милости Куна и Пятакова в кожаных куртках, а также Землячки в суконной тужурке, ревнителей жестких мер, переходящих в такой произвол и кошмар, что сам Дзержинский направил в Крым петицию сбавить обороты.

В своей книге Макар пытается дать упорядоченное описание крымских событий этого периода, однако уловить их последовательность невозможно из-за обилия цифр и потоков крови, а также нагромождения подробностей вопиющего нарушения закона земли и неба, где любой мыслимый порядок растворяется в хаосе безумного зверства. К тому же старик там пророчески намекает на все предстоящие бойни, будто бы имея отчетливое предвидение дальнейшего хода событий.

Владимир Иванович шел неторопливо, не поднимая глаз на вокзальные транспаранты, гласившие: «Рождается новый могучий светлый и радостный мир коммунизма. Будем же достойны его!», «Вперед на борьбу с капиталистическим режимом, за новую жизнь, величие и красоту которой мы с трудом можем представить…»

Макар самолично провожал академика, прикрывая его своим большевистским авторитетом. Суетился, заносил вещи, устраивал. За всеми заботами едва успел обнять Панечку на прощание.

Когда двери закрылись и паровоз, извергая сладкий каменноугольный дым, потащил переполненные вагоны в сторону Москвы, а там и Петрограда, Макар еще долго стоял на перроне, смотрел им вслед. И только поезд пропал с полоски горизонта, дым рассеялся, небо стало опять лазоревым и сквозным, какое бывает лишь в Крыму.

Стожаров развернулся и быстрым шагом двинул по привокзальной улице.

Мостовая бугрилась булыжником, Макар шел и шел, и встречные люди обтекали его живой немотствующей массой, полужидким пахучим веществом, вся таблица Менделеева пульсировала в них, кальций, магний и всякие другие вещи, химическая энергия биосферы выявляла из лучистой энергии солнца совокупность живых организмов земли. Вон их сколько приехало по ленинской путевке, чахоточных, голодных, слабых до прозрачности, объединенных в круговорот вещества и энергии, понятия не имеющих о том, что, балансируя между тьмой и светом, Земля летит в пространстве, и каждый из них – лишь комбинация атомов, которая движется неумолимо к Надземному миру, чтобы стать гражданином Космоса…

– Тьфу! – Макар стукнул себя по лбу, остановив лавину, рухнувшую на его голову из ноосферы, и отправился расселять прибывших тварей Земли и детей Солнца по санаториям.

Иона обычно не жаловаться на здоровье, даже в колымских краях, объясняя это «наличием свежего воздуха и физическими упражнениями». Да и на войне он чувствовал себя «нормально», если не считать ранения под Воронежем у деревни Алексеевки в январе сорок третьего года: вроде как возле уха, рассказывал он, услышал цыганский кнут и тут же потерял сознание. Очнулся – перед глазами плыли тени в полушубках, и вместо головы – пшик!

– Нету головы! – сказал он.

– А что есть? – спрашивали тени, склоняясь над ним.

– Дырка от бублика! – отвечал он, блаженно улыбаясь.

Контузия не прошла даром, все подумали, кларнетист рехнулся!

Иона и впрямь стал совсем помешанный: радовался каждому дню, жал всем руки, целовал медперсонал и вышел из лазарета блаженный, безоблачный, в каком-то смысле – да, без головы, – с мозгами набекрень, уж это точно.