Главное, что запомнилось из послевоенного времени, – постоянно хотелось есть. Голодно было, очень голодно. В городских пекарнях в хлеб добавляли труху, на рынках подолгу не бывало мяса, а бывало – так вонючее; картошку привозили мерзлую, сахар – с грязью. Ларочка взялась уверять, что самое полезное в картошке сосредоточено в кожуре. Дора Блюмкина Лару научила делать оладьи из картофельных очисток.

Ох, они с Зюсей обрадовались возвращению Ботика! Оглядывали его со всех сторон, оглаживали, похлопывали по спине, будто не верили, что он живой, вещественный – ге’зинт ви а ферд, здоров, как конь! И если это чудо свершилось, благодаренье Господу, то, может, Он, да святится имя Его, смилуется еще хоть один разок, и ангел смерти, малхамовес, пощадит их мальчика, их единственного мальчика, и тот вернется домой, соф коль соф, в конце-то концов?

Иона родителям почти не писал, уехал и сгинул, два-три письма из Крыма, вот и весь сказ. Где он теперь? И жив ли? Асенька, бедная, даже спрашивать о нем боялась, только подойдет к дому Блюмкиных, помаячит у калитки, ви а шотн, говорила Софа, словно тень, и уйдет восвояси.

Иногда мороженую картошку жарили на каком-то подозрительном масле со странным вкусом и запахом, Лара говорила, это елей, которым при отпевании помазывали лоб покойника, после войны масло было нужней живым, чем мертвым.

Поначалу Ботик устроился на кожевенный завод, но уже через месяц получил повестку из военкомата, где ему, как члену партии большевиков, предложили вернуться в ряды Красной Армии – в качестве сотрудника ОГПУ.

Отказать никакой возможности, да и не очень лежало сердце мять кожи, дышать кислотами и сырой мездрой. Дух жаждал чего-то большего, руки помнили тяжесть винтовки, уши – стук пулемета, шенкелями он чувствовал биение пульса лошади.

К тому же в ОГПУ отваливали сотрудникам большой котелок круто сваренной пшенки, давали хлеба и кусок сала. По праздникам наливали полкружки самогона. Немного погодя до Витебска начал изредка долетать американский продукт – мелкозернистый жир под названием «лярд» в прямоугольной баночке с нежно-розовой колбасой на этикетке, источавший слабый аромат и тонкий вкус. Правда, заокеанский деликатес выдавался в таком ничтожном количестве, что, по меткому наблюдению Лары, до желудка не доходило.

В Управлении Ботик занимался аттестацией личного состава витебской милиции, но особенно привлекал его конный эскадрон, Боре нравились белая гимнастерка с желтыми шевронами на воротнике, белая фуражка с красным околышем, коричневая портупея и кобура конных милиционеров.

Ботик лично проверял, как слуги порядка содержат лошадей, чем их кормят, тщательно ли вычесывают хвосты, щупал зубы, следил, идеальна ли «стрелка» на копыте, хороши ли попоны зимние и дождевые, чумбура, уздечки, трензеля, седла, щетки, скребницы, вальтрапы. Всех он помнил в лицо своих любимчиков – Крепышей, Каштанов, Корсаров, у кого какая отметина – звездочка, лысина, проточина или крылья, подпалины при гнедой рубашке, Боря готов был о них поэмы слагать!

И всегда норовил вскочить на какого-нибудь резвого Рубчика или Рыжика, показать высший класс: рысь, иноходь или галоп – хоть с правой ноги, хоть с левой. А уж галоп назад или галоп на трех ногах, пассаж, испанский шаг – витебские центурионы неизменно встречали восторженными аплодисментами.

Боре лошадь досталась от прежнего хозяина, то ли тот постарел, то ли заболел, то ли спился. И до того она любила Ботика нашего! Охраняла, никакая собака не нужна. Лошадь высокая, Ботик у нас пониже ростом. Так она подступиться к Боре не дает. Уши прижмет, копытом нервно землю роет. Рядом громко не говори и не маши руками! Все очень строго, хотя Ботик ее такой вот защите не учил. Звали ее Жанна, ладная, статная, уши прижаты, не шути!

Общение с лошадями успокаивало его, в нем еще ворочались воспоминания войны, казалось, эти животные были свободны от прошлого, жили мгновением, без цели и смысла, то бродили в загоне, то неслись куда-то, подстегиваемые всадниками. И ему хотелось также взбрыкнуть, заржать и припустить по полю, вырывая копытами куски земли.

Но все вокруг удерживало его, опутывало, стреноживало, не давало сделать широкий шаг. В башке цокали строчки из книги того голубоглазого странника в волчьей шубе, что поэт подарил Ботику в поезде на промороженной байкальской дороге:

Может, у всех подножий

– Взлетности семена!

Бунт еще весь не прожит,

Радость еще вольна.

Синей небесной угрозе

Нашу ли мощь расплескать?

Завтра весь мир заморозят

– Анабиоза войска.

Вот они завтра мир заморозят, думал Ботик, а я здесь, как гриб, сижу и все пропущу, мимо пройдет жизнь, пролетит, как лихая лошадь, без меня…

В августе двадцать третьего года Дмитрий Ульянов пригласил Стожарова с семьей прокатиться в Горки.

– Да что ты, нет, это неудобно… – сомневался Макар.

А Дмитрий Ильич:

– Погоди, погоди, что тут такого, прогуляетесь, воздухом подышите, парк не везде огорожен, через него деревенские ходят. Поедем в машине, с ветерком!

Солнечным утром в открытом автомобиле «Делонэ-Белльвиль» покатили в Горки – Дмитрий Ильич рядом с шофером Степой Гилем, за ними Панечка со Стожаровым и двухмесячной Стешей на руках.

До Горок тридцать пять километров, ехать около часа, дорога извилистая, петляет через деревни, ямы да ухабы, щебенка, старое шоссе. После деревни Пронино поворот налево в березовую аллею, после Красного моста – вторая березовая аллея упирается в деревянные ворота, закрытые изнутри бревном. Обычно бревно не вдевалось в обе петли, а держалось только на одной. Шофер приоткрывал створки, толкал бревно рукой и, распахнув ворота, въезжал в парк.

На сей раз навстречу «Делонэ-Белльвилю» вырвался небольшой докторский «опель», резко завизжав тормозами. Из окошка выглянуло озабоченное бледное лицо в роговых очках. Пассажир «опеля» кивнул Дмитрию Ильичу и отвернулся.

– Это кто? – спросил Макар.

– Профессор Гранатов, видимо, приезжал по приглашению консилиума, – ответил Ульянов. – Всё делаем, чтобы брат выздоровел, встал в строй, самые знаменитые светила приглашаем. Хотя почему Гранатов, не понимаю, вроде он по живым не специализируется…

Гранатов много думал перед тем, как обратиться к лечащим врачам Владимира Ильича. Где найти слова, чтобы они поняли: их медицина не владеет методом решения главных вопросов бытия. Только он, Алексей Валерианович, в результате изнурительного поиска, невероятных усилий и бессонных ночей, открыл некий алгоритм и готов принять тяжкий груз ответственности, поскольку на чаше весов – жизнь Ильича.

Да-да, он уверен: именно теперь, когда Владимир Ильич пошел на поправку, много шутит, смеется, интересуется международной обстановкой, текущим моментом, с чувством напевает «Беснуйтесь, тираны!» и «Смело, товарищи, в ногу», – он должен быть заморожен. Только не ждать новой волны недуга: она – не за горами.

Два года назад профессор Озерецкий Николай Константинович пригласил Гранатова на кафедру криоорганики в Институт новой медицины Наркомата здравоохранения, обнаружив заметку в «Медицинском вестнике», где Алексей Валерианович излагал теорию замораживания живых тел с их последующим сохранением.

Всего за два года Гранатов создал особое направление крионики, вселил энтузиазм в души единомышленников – врачей и биологов, вместе они экспериментировали с живыми и неживыми организмами, изобретали камеры и растворы, выискивали составы, которые могли бы, не нарушая органику, заморозить живую клетку. А главное – разморозить в целости и сохранности.

«Крионика – путь к бессмертию!» – любимое выражение доктора из уст в уста передавали в коридорах института, оно было начертано на красном кумаче, что стоял в углу основной лаборатории, где проводились опыты. Август 1923 года ознаменовался победой – замороженная мышь оттаяла и ожила!

Пока Владимир Ильич спал под енотовой шубой отца, на втором этаже Большого дома собрались профессор Отфрид Ферстер, доктор Обух, доктор Штрюмпель, доктора Елистратов, Розанов – все те, кто постоянно заботился о здоровье, бодрости и пищеварении вождя революции.