Плотным кольцом в белых шапочках и халатах выдающиеся врачи эпохи сидели за столом, покрытым льняной белоснежной скатертью, словно рыцари короля Артура.

– Товарищи! – Владимир Николаевич Розанов снял очки и прищурился. – Работы Алексея Валериановича Гранатова последнее время у многих на слуху, он биолог, специалист по… – Розанов сделал паузу, надел очки, взглянул на странную шляпу Гранатова (от чрезмерного волнения тот прижал ее к груди) и произнес по слогам – кри-о-нике. Ну, излагайте ваши соображения, Алексей Валерианович.

Гранатов подсознательно занял позицию возле белого шкафа со стеклянными дверцами, откуда глядел, не мигая, большой иссиня-черный тетерев, подстреленный Лениным и превращенный в чучело, один из первых охотничьих трофеев Ильича. На докторе Гранатове были длинный коричневый пальмерстон и островерхая гарибальдийская шляпа особого покроя, как мы уже отмечали, прижатая к груди; когда-то такими шляпами щеголяли в Петербурге.

– Коллеги! – начал взволнованно Гранатов. – В этом промежутке между рождением и смертью, в круговращении бытия человек забывает о главном: о том, что он может победить время. Каким образом, спросите вы? А таким, что сильный, очень сильный холод останавливает стрелки даже самых быстрых часов! Время сейчас – враг наш! Оно ополчилось на Владимира Ильича, оно против него, оно против нас с вами, желающих спасти Ленина любой ценой.

С этими словами Гранатов махнул шляпой, как бы демонстрируя: вот оно – время, перед нами, а мы его сейчас напугаем и выгоним из комнаты! И снова ринулся в бой:

– Всем нам хорошо известно, что болезнь Владимира Ильича есть результат его изнурительной умственной работы, а также эсеровских пуль, одну из которых вам удалось извлечь, а вторая – так и сидит в левом плече со стороны лопатки. Верное ли вы тогда приняли решение, глубокоуважаемые коллеги?

– Не сомневайтесь, – с достоинством ответил Розанов. – Инородные тела постепенно окружаются плотной соединительной тканью, которая надежно изолирует их от организма.

– В том числе и отравленные?

– Даже если они были отравлены ядом кураре, – нахмурился профессор, – вряд ли это причинило ущерб Владимиру Ильичу. Кураре смертелен лишь на стрелах у дикарей. Отравленная пуля, вылетевшая из браунинга, мгновенно теряет свои ядовитые свойства, поскольку яд кураре легко разлагается под действием высоких температур.

– Надеюсь, это так, надеюсь. Пока его мозг и сердце работают как часы. Но завод кончается, и роковой конец неизбежен. А выход из патовой ситуации – есть! Владимир Ильич еще полон жизни, бодрствующий ленинский дух не дает организму сорваться в пучину. Но, как заметил наш с вами гениальный пациент, «промедление смерти подобно».

Алексей Валерианович бросил шляпу на стул, пылающим взором обвел докторов, смущенных его дерзновенной речью. Все, не сговариваясь, почуяли, что этот гарибальдиец вот-вот втянет их в такие финтифанты, откуда им потом долго придется выпутываться.

– Доколе не померкло в нем все земное, пока он бодр и сохраняет восприимчивость, – уверенно произнес Гранатов, – предлагаю подвергнуть Владимира Ильича криозии! Мы погрузим вождя в капсулу бессмертия, на веки вечные сохранив живым его свободное и совершенное естество.

– Это пес его знает что такое, – сказал доктор Елистратов, пожимая плечами и переглядываясь с профессором Ферстером.

– Да с чего вы взяли, что он смертельно болен? – внушительно проговорил Розанов. – Я наблюдал Владимира Ильича с момента его ранения в восемнадцатом году: пульс почти отсутствовал, левую полость плевры заполнило кровоизлияние, рука перебита. Сердце тонировало только при выслушивании. …А через три недели от обширнейшей гематомиелии не осталось ни следа! Спустя четыре недели срослась рука. Все врачи тогда вместе с покойным Мамоновым удивлялись крепости его организма! Вот и сейчас есть надежда – если не на выздоровление, то хотя бы на улучшение.

– В люпом слючае – это неопратимый хот природы, – философски заметил профессор Ферстер. – И позвольте усомниться фашем всемогушестве, почтенный Алексей Фалерианович.

– И что скажет Надежда Константиновна? – послышался хрипловатый голос доктора Обуха.

– Прогресс неостановим! – Гранатов сделал последнюю попытку достучаться до косного сознания высокочтимых докторов. – Появятся новые эффективные методики лечения ишемических болезней, лекарственные препараты, молодые врачи научатся трансплантировать сосуды и ткани. А когда медицина обретет уверенность в своих силах – люди коммунистического будущего сумеют разморозить и вылечить Ильича. Он станет оплотом грядущих поколений, живым примером непобедимого духа и тела!

Консилиум безмолвствовал, по отрешенным лицам было ясно: врачи слушают его с таким же вниманием и терпением, с каким слушают умалишенного.

Гранатов сник и тихо добавил:

– Наш институт готов провести заморозку. Поверьте, у нас надежная морозильная камера, даже Максим Горький ходатайствовал, и, кажется, к заморозке своего тела склоняется Клара Цеткин.

Не было ни шумных дебатов, ни диспутов, ни словопрений.

Лишь доктор Штрюмпель грустно усмехнулся и подытожил:

– Сосновый экстракт плюс чесночная вытяжка! – давая понять, что аудиенция окончена.

– Весьма и весьма сожалею, – Алексей Валерианович поднял со стула шляпу, водрузил на голову и, похожий то ли на факельщика, то ли на святого с нимбом, сел в свой «опель» и помчался в лабораторию.

У Большого дома остановились. По белым стенам шевелились тени листвы.

– Препоручаю вас на время товарищу Гилю, – сказал Дмитрий Ильич и отправился к брату, а шофер отвел Стожаровых в домик охранников.

В комнате стояли аккуратно заправленные пикейными голубыми одеялами койки, на одной лежал кудрявый белобрысый и босой парень в рубашке суданского воина – с томиком Салтыкова-Щедрина в руках.

– Ивар, принимай гостей, – сказал Гиль.

– Либес, – представился хозяин. – У меня сегодня выходной. Поэтому я рассупонился. Прямо душа с телом расстается – такая жара. Пойдемте на Пахру, искупаемся? Только поешьте, я сварил щи. Попробовал и чуть не съел все, такие вкусные, мясные, с маслом.

– Либес очень добрый, – сказал Гиль, – все отдаст, последнюю рубаху снимет. Но Ильича только пальцем тронь. Он тебя враз изувечит.

– Мы, латыши, очень миролюбивы, – скромно заметил Ивар, – не то что татары.

– Можно я с вами не пойду? – спросила Паня.

– Тогда оставайтесь с ребенком, будьте как дома. А мы в городки поиграем…

– Отпускаешь? – обрадовался Макар.

Ивар быстро вскочил, натянул сапоги, положил книгу под подушку, и они отправились на реку: поляк, латыш и Стожаров, высокий и худой, как бита.

Паня вышла в парк, села на скамейку и долго слушала звон кузнечиков, покачивая Стешу. Внезапно ветер принес запах костерка, баньки и сушеных грибов.

– Слышу – голоса, – она мне рассказывала. – Сквозь кусты шиповника вижу: матерь божья, все семейство Ильичей! Это было как… богоявление, понимаешь ты или нет?!!

– Нет, – я всегда отвечала, а потом говорила: – Да.

Что ж тут непонятного – богоявление, которое сверкает в каждой точке пространства каждую секунду. Каока, сын Кузанеки сына Чуаоки, чьим отцом был Намба, сын Хикуменуи Капики, от носа до губ он прекрасен и широк, и все племя химба, которое век за веком ищет пастбища среди барханов, ступило в лесную сень, и цвет накидки его слился с охрой земли.

Они двигались медленно, как во сне. Он шел, опираясь на палку. Панечка замерла, затрепетала, все сжалось у нее внутри: не верила глазам, что в двух шагах от нее – вождь-уникум, солнце грядущего, человек, пускай и в одержимом состоянии, в отместку за старшего брата Сашу, положивший конец помраченному бытию рабочих и крестьян.

Еще недавно одно только слово его приводило в действие непоколебимые силы множества вселенных, звук его голоса подобен был тысяче громов, он проповедовал простому народу, как Франциск проповедовал камням. И в крупнокалиберности его виделось всем что-то сверхчеловеческое – в чистоте этих линий и простоте.