Возбужденные толпы гудели меж четырех трибун, где выступали разноголосые партийные ораторы на русском, украинском, армянском, татарском и немецком языках.

Митинг открыл Стожаров – с центральной трибуны, наспех сколоченной по эскизу Пети Четвергова, густо увешанной сосновыми ветками и красным кумачом. На однокрылой трибуне, как на капитанском мостике крейсера «Неустрашимый», сосредоточилось новое крымское правительство.

Подняв деревянный костыль к небу, приветствовал собравшихся на поляне председатель Крымского революционного комитета Дауман. Неукротимый большевик, подпольщик с двадцатилетним стажем, когда-то возглавил он боевые дружины латышского народного сопротивления «Лесные братья», чем заслужил свое первое прозвище Гром. Скрываясь от карателей и агентов охранки, он становился то Оводом, то Ваней, пока из романа француза Виктора Гюго не выудил гордое имя Гавен и остался им навсегда.

Юрий Петрович Гавен.

Хотя он был Ян Эрнестович.

Костыль Гавена произвел впечатление на публику, так же как его краткая поздравительная речь.

– Товарищи! – начал Гавен, и все смолкли. – Ровно год назад, первого мая восемнадцатого года в два часа пополудни войска германского империализма вступили в Севастополь, и над Чесменским дворцом взвился черно-белый флаг эксплуатации и порабощения. Сегодня над Советской республикой Крым снова рдеет знамя мировой коммунистической революции! Рождается новый, могучий, светлый и радостный мир коммунизма. Рождается – в муках, крови – и требует великих жертв. Все на алтарь революции! За новый мир, величие и красоту, которую мы с трудом себе можем представить!

Он снова махнул костылем куда-то в сторону закатного солнца, и все посмотрели, сощурившись, на золотой горячий свет, бьющий из-за горы, как бы силясь увидеть этот новый мир, что скоро явится на крымскую землю.

Но из глубины далекого невидимого моря поднимался черный угольный дым, застилая солнечные лучи нового мира, – дым немецких крейсеров «Бреслау» и «Гебен», коварно подосланных кайзером в поддержку донских белоказаков, уже седлавших коней для похода на Советский Крым.

От прошлогоднего кайзеровского дыма померк на мгновение свет, но снова заполыхал, когда взошел на трибуну военмор Дыбенко, жгучий брюнет с пробором, смоляными усами и бородой. Дыбенко не стал сотрясать воздух речами, он просто вытащил из деревянной кобуры огромный наган и погрозил какому-то черту на заборе.

Как всегда, агитировал за физкультуру былинный командарм десятой армии Южного фронта Ворошилов Клим в желтой кожаной куртке, перерезанной ремнями, имевший особое пристрастие к оружию колющему и режущему, с шашкой на боку:

– Сила и мощь нашей Красной Армии складывается из многих элементов. Но физподготовка на первом месте! Здоровый дух требует здорового тела! – воскликнул он, ловко переворачивая с ног на голову крылатый афоризм. – Только такая армия будет духовно безупречной, физически сильной, юношески крепкой, выносливой и несокрушимо победоносной!

Глухо и глубоко высказался Дмитрий Ильич, симферопольцы жадно вглядывались в его лицо, вслушивались в интонации, пытаясь уловить черты и нотки старшего брата.

Нет, он не был застрельщиком, как дерзновенный и бойкий Владимир Ильич. С дореволюционных времен служил врачом в Таврическом земстве. Злые языки называли его «красным кардиналом» оттого, что младший брат Ленина смахивал на кардинала Ришелье из «Трех мушкетеров»: те же усики и бородка цвета сохлой травы, благородный облик, солидный словарный запас. Ходили слухи, что он волочился за Фанни Каплан, когда та лечила бронхит в Евпатории, а уж кто такая злодейка Фанни, каждый знает. Да что говорить, Дмитрий Ильич был известный ловелас, а из какой хорошей семьи…

Макар читал его трактаты: «Улучшение обеспечения жителей Таврической губернии пресной водой», «Финансирование профилактики мероприятий для снижения заболевания на Крымском полуострове тифом, туберкулезом и холерой» и другие вполне толково составленные руководства по избавлению от глада, мора и тлетворного воздуха, погубляющего плоды. Он пекся о телесном здравии крымчан, изобилии пшеницы и умножении скота, будто чувствовал приближение страшного голода, который не замедлил явиться на эту некогда благословенную землю.

И не в последнюю очередь – вина: Дмитрий Ильич выпивал. Это следует из многих источников, и Макар в ста случаях из ста составлял ему компанию. Дмитрий Ильич (партийное прозвище Герц) любил легкие крымские вина – доппель-кюммель, мадеру, аи, мускаты. Бывало, встретятся с Макаром и за вечер уговорят четыре-пять бутылок.

Но Ульянов-младший, случись ему выпить лишнего, никого не грабил, не убивал, вообще за ним ничего подобного не числилось посреди творимых в Крыму безобразий под гром барабанов и флагами всех мастей.

Они с Макаром на бровях выбирались из кабачка и устремляли свой взор в беспредельный простор вечности, за что душевно полюбили друг друга, и что, видимо, послужило причиной решительного отзыва и того и другого из Крыма в двадцать первом году в Москву, в Кремль, на государственную и партийную работу.

Где Дзига Вертов со своей камерой, почему его там не было? Почему не щелкали затворы «лейки», когда начала говорить Коллонтай? Да и не говорила она, а пела Александра Михайловна, под мышкой кожаный портфель, на шее элегантный шелковый бант. «Голубая кровь», потомок родовитого князя Довмонта, увлеченная идеями всеобщего равноправия, подруга Лафаргов, Плеханова, Каутского, Клары Цеткин, Карла Либкнехта и Розы Люксембург, единственная женщина в ЦК большевиков, она блистала красноречием на тьме-тьмущей языков. Именно Коллонтай по-дружески предупредила простодушного Макара, чтобы он прекратил называть секретаря немецкой партийной ячейки Ханса Гюлленштуллера «Гансом», поскольку по-немецки «ганс» означает «гусь».

Панечка с ума сходила от ревности, когда Коллонтай требовала к себе на инструктаж Макара, Александра Михайловна курировала в Крыму идеологию с политикой и время от времени чего-то там вдалбливала в его рыжий котелок. Вообще, все женщины поднимали переполох, завидев на горизонте мятежную Александру Михайловну, вдумчивого теоретика пролетарской нравственности, которая грядет на смену буржуазному домострою, а главное, стихийного практика свободной любви.

Даже Надежда Константиновна, и та волновалась за Владимира Ильича, что уж говорить о Панечке. Хотя и та, и другая прекрасно знали о самозабвенной страсти Александры Михайловны к военмору Дыбенке – габитус победителя, яркий темперамент, крестьянское происхождение, увесистая золотая цепь на груди, смачный слог портового грузчика, квадратные кулаки, бушлат и сумасбродная голова в бескозырке придавали военному комиссару чертовское обаяние.

У них ведь любовь была. Хотя он младше ее – она с 1872 года, а он – с 1889. Это был шумный революционный роман с мучительной ревностью небеспричинной, хлопаньем дверями. Однажды переполнилась чаша терпения: она сказала, что между ними всё кончено. И он пустил себе пулю в сердце, но попал в орден Красного Знамени и по этой причине остался жив.

Макар наслышался повестей о славных подвигах военмора, особенно как тот отличился зимой восемнадцатого в боях под Нарвой. Еще в Москве читал статью в «Правде», где Владимир Ильич уличал Дыбенку в позорном бегстве с боевых позиций во главе сводного матросского отряда в тысячу штыков, не оказав ни малейшего сопротивления на редкость вялым, разил пером Ильич, без огонька наступавшим немцам.

Зато с каким размахом, промышляя грабежом и разбоем, заднепровцы Дыбенки, буйствуя, прокатились по Крыму, Стожаров видел своими глазами. Инспекция Льва Каменева докладывала Кремлю, что «армия Дыбенко кормится сама» – иными словами, грабит крестьянские хозяйства, а также захватывает эшелоны с углем и мануфактурой, фуражом и хлебом, которые направляются с Юга Украины в Советскую Россию. Ни очкастый взлохмаченный Антонов-Овсеенко в черной измятой шляпе, весь в клубах табачного дыма, был ему не указ, ни даже сам Ленин.