В Мелитополе попросился на поезд, в товарный вагон, вышел в Джанкое, посредине Крыма. Решил податься в Евпаторию, надеясь примкнуть к какому-нибудь курортному оркестру, развлекать отдыхающих. Однако на краю Шелковичной налетели на Иону красные черти, намяли ему бока, посадили в обоз и доставили в Симферополь разбираться.

На допросе стружку с него снимали, докапывались, кто такой, предъяви документ, въедливо сквозь лупу изучали расплывшиеся от воды чернила.

Как ни твердил им, что он музыкант, бродячий музыкант, агитпароход «Красный Юг» захватили белые в неравном бою, рассказывал о беззаветном красном командире Смолякове, геройски принявшем смерть, даже сыграл на трубе «Интернационал», – опер глядел недоверчиво, звал его «белой гнидой», «контрой», «шпионом», «дезертиром», «жидовской пронырой», и сумбурные мысли роились у Ионы в мозгу касательно круговращения бытия и бессмысленности мироустройства.

Эта великая напасть продолжалась до тех пор, пока земля у крымского пленника не поплыла под ногами, и за столом с красным сукном на месте дознавателя не появилась огромная страшная рыба с налитыми кровью глазами, чудовище разевало пасть, обдавая Иону зловонным дыханием, замышляя вновь поглотить его со всеми потрохами.

Но перед тем, как он лишился чувств, диковинные слова изошли из уст Ионы:

– Когда, – произнес он, – услышите камень, вопиющий тонким и жалобным голосом, когда от древа будет возноситься вещание к Богу, тогда приблизится спасение, и все народы пойдут в Иерусалим на поклонение Господу…

Чекист не понял, о чем речь, но что-то почувствовал в этих словах нехорошее, какую-то скрытую угрозу. Тем более Блюмкин добавил довольно членораздельно:

– …Иерусалим же, наполненный зверями, будет в мерзости запустения: тогда наступит кончина всему живущему…

– Убери его с глаз долой, – велел он конвойному.

А в это время, как результат божественного или иного вмешательства, в ЧК явился Стожаров – получить свидетельство на право ношения огнестрельного оружия системы парабеллум, которое он добыл в рукопашном бою с деникинцем. Справку ему должен был подписать председатель комиссии Янкин.

Шагает, стало быть, Макар Макарович по коридору в кабинет Янкина, а навстречу конвойный страж ведет какого-то зачуханного еврея, в руке у того труба, и дело его, как видно, труба, подумал Стожаров…

Вдруг ему почудилось что-то странно знакомое в облике арестованного, где-то видел его Макар, когда-то уже встречал. Тут он мыслью возвратился в Витебск пятнадцатого, вспомнил сестричку Марусю Небесную, госпиталь, Казю Аронсона и двух музыкантов: старика в мешковатых брюках с саксофоном, паренька с трубой и пьесу «Остров счастья», куда мы все когда-нибудь попадем…

– Ты что ж, Тимофей Федорович, – спросил Макар, заходя в кабинет председателя ЧК, – неимущих пускаешь в расход, музыкантов голоштанных?

– Говори толком, не темни, – сказал Янкин.

– Да вижу, повели знакомого музыканта из Витебска. Я там лечился, раненый, так он приходил к нам дудеть на трубе. Таланты нам – ой как нужны, а мы ими бросаемся! Нехорошо, Тимофей Федорович. Завоевания революции от этого страдают.

«Смутьян, хоть и не еврей», – подумал Янкин, видевший во всем угрозу советской власти.

А вслух заметил:

– Любишь ты, Макарыч, совать нос не в свои дела, он у тебя длинный, гляди, как бы не прищемили.

– Что на витрине, то и в магазине, – парировал Стожаров, слегка намекая на куцый нос бульбочкой грозного председателя Чрезвычайки.

Ладно, дело закрыли, Иону доставили к Янкину, тот усадил трубача в потертое дерматиновое кресло цвета фуксии, велел принести воды.

– Вот что, дорогой, – начал Тимофей Федорович, – ты уж извини, если приняли тебя за беляка-деникинца… Тюрьма – для буржуазии, товарищеское воздействие – для рабочих и крестьян, так говорит Феликс Эдмундович Дзержинский. Бери свою трубу и поезжай в Евпаторию, мы тебя обеспечим бесплатным билетом, ты ведь туда направлялся? Там, в нашем ведомстве, пролетарская здравница, сейчас ее обустраиваем, открываем сезон, набираем оркестр. Иди в канцелярию, возьмешь бумагу в Евпаторийский здравотдел, будешь развлекать раненых большевиков, чахоточных рабочих и малолетних беспризорников.

…И благодари маму, что родился в рубашке, – хмуро добавил Янкин. – Езжай, трубадурь, Йошка-музыкант…

Дух чабреца, подсолнуха и бурьяна витал над Воронцовской рощей, где Макар Стожаров затеял грандиозное первомайское гулянье. Все организации под своими знаменами прибыли за город. Это было необъятное людское скопление: рабочие типографий и табачных фабрик, завода Анатры и пивоваренного завода Вайсборода, затарившиеся столовым пивом, хотя Макар специально предупреждал на этот раз обойтись без спиртного, и даже с Петей Четверговым они целенаправленно вывесили плакат меж пирамидальными тополями:

«Товарищ! Не пей! В пьяном виде ты можешь обнять классового врага!»

Петр начертал еще один, запасной антиалкогольный лозунг:

«Пьяный коммунист – хуже татарина!»

Но Макар его сразу отмел ввиду этнографического разнообразия населения.

Многие удивлялись, откуда у простого чаеразвесчика такая сердечность в отношениях с людьми, душевное понимание насущных забот? Как в недрах его черепной коробки взыграло столько фантастических, пускай и бредовых, идей по защите слабых и угнетенных, по снабжению их продовольствием и по восстановлению народного хозяйства? Макара буквально переполняли таланты – оратора, организатора, администратора.

Татары кости попросили делать клей – пожалуйста.

Красногвардейцы затребовали кислых щей и сухарей в адмиралтейский час, Макар им это устроил.

Естественно, многие примкнули к его знаменам.

Гурьбой повалили за город железнодорожники, мукомолы, виноградари, служащие трамвайного депо и крошечной электростанции Шахвердова, а также банщики первой и лучшей из общественных бань – бани Вернигора с коллективной помывочной и просторными номерами, где царил домашний уют и куда регулярно ходил Стожаров агитировать за советскую власть, заодно и помыться.

С какою нежностью суровой описывает Макар в своей книге разных чудиков городских, и прожил-то ничего в Симферополе, а всех уж знал поименно – от семидесятилетнего сапожника, бодрого старика Сергей Сергеича Остапчука до цыгана-коновала Червонца по прозвищу Антрацит.

«На зов мой откликнулись житные люди! – пишет Макар в книге «Мы – новый мир!». – Могильщик Затуливетер, ночной сторож в Петровском парке Светляков, ломовой извозчик Галенышев, бильярдный маркер Прошка и какой-то неизвестный продавец вразнос живой рыбы… (Кстати, в полноводном Салгире, – замечает на полях Стожаров, – с грохотом выплескивающемся из темных недр Палат-горы, внутри его дождевых и снеговых вод, – продолжает он, страстный рыболов, который не мог этой страсти позволить возобладать над ним до окончательной победы революции, ибо спал по три-четыре часа в сутки, – …водятся пескарь, красноперка, головастик, плотва, пеструшка – ее зовут здесь ханская рыба. Попадается тарань!)»

С тем же наслаждением перечисляет Стожаров просочившихся из темных уголков на многолюдное торжище П.С.Тряхина – рыночного торговца вареными рубцами, печенкой и сердцем – повивальную бабку, знахарку Рузю Иосифовну, да еще Рузя на всякий случай притащила подышать свежим воздухом своего хрыча-дедушку… Прикатил бродячий цирк с тощими ослами, запряженными в повозку, борольщик с медведями, стеклоед и грызун монет со стальными челюстями.

Макар любил потолкаться на базарной площади, балаганы его привлекали, питейные заведения – точки скопления народных масс, на которые Макар норовил опираться, мечтая быть добрым другом всех живущих существ. Как он боялся обмануть их ожидания! Ночь не спал – волновался, все ли удастся осуществить из того, что замыслил в порыве нечеловеческого вдохновения?

«Ритм моей жизни, – строчил Стожаров, босой, в одних трусах, при свете керосиновой лампы, – диктует Вселенная, в частности солнце. Чувствую, что без Вселенной не сделал бы ни шагу. Она – Вселенная – через меня пытается унюхать, почуять и оценить, что можно совершить для этих маленьких, потерявшихся в смури, темноте, но все-таки поистине великих людей!»