В обнимку старики прошествовали в дом, к столу, накрытому льняной крахмальной скатертью, фарфоровая супница с еврейским красным борщом, хрустальные рюмки, серебряные ложки… Пироги с мясом и с капустой, вареный язык, копченая колбаса. Паня соорудила холодец из свиных ножек, мы с Яром целый вечер накануне обгладывали хрящики с выбеленных косточек. Асенька – фаршированную рыбу по рецепту Доры, светлая им с Зюсей память. Бабушка Ангелина выудила из погреба свои лучшие домашние заготовки – хрустящие соленые огурчики, грибочки, капусту с клюквой, моченые яблоки… Стеша приготовила большой салат оливье.

– Благодарим, Господь, что даешь нам пищу и благословение! – торжественно произнес Иона, усаживаясь за стол. – Спасибо за любовь и понимание. Амен.

– За встречу, мой дорогой! – Ботик наполнил рюмки. – Почему мы так долго не виделись? Я давно скучал по тебе.

– К чему скучать, – ответил Иона, – когда я всегда с тобой. Как говорила мамочка: а либэ он а соф, любовь без конца…

– Алэйхэм шолэм, и вам здравствуйте, – ответил Ботик.

Все засмеялись, выпили и мигом забыли, зачем он приехал, этот жизнелюб. Куда? В больницу на обследование? Какие такие болезни, какая больница? Тут пир горой, только-только пошло веселье: Иона заиграл знаменитую мелодию из немецкого фильма, популярного в тридцатых годах, – «Что может быть прекрасней твоей любви?»: что может быть прекрасней твоей любви? Что может быть прекрасней счастья, которое ты мне даришь?.. Что может быть прекрасней твоих любящих глаз?..

Асенька глядела на него изумленно и зачарованно, под этим взглядом Иона вдруг перенесся в витебский городской сад, на эстраду под гулкий купол деревянной ракушки. Настурции, бегонии, ночной табак… В последнем ряду целуются влюбленные Ботик с Небесной Марусей, зрительный зал наполняется почтенной публикой. И, прислонившись к стволу цветущей липы с щебечущими птицами среди листвы, – стоит она, Асенька…

Следом, как водится, свингер Блюмкин обрушил на хмельную компанию виртуозный паштет из Бетховена, Моцарта, Вебера, Брамса, вперемешку с еврейскими шлягерами и десятками аранжировок «Бай мир бисту шейн»[21], чтобы все запомнили июньский подмосковный вечер, когда их приподняло от земли в небеса, а потом вновь опустило на землю.

Ярик не сводил с него восхищенных глаз. В этих брюках цвета яичного желтка мы легко представляли Иону с трубой в ночных клубах на Бродвее и других самых злачных местах, манящих неоновыми огнями. Хотя он обычно сражал своих зрителей наповал ослепительно белой пиджачной парой, пошитой в Амстердаме.

Блюмкин знал толк в пиджаках – двубортных и однобортных, черных и кремовых, однотонных и попугайских, элегантных и «вырви глаз». Продолжая мануфактурную тему – в Витебске он оставил фрак, тот стал тесноват, что неудивительно при его необузданном гурманстве, но привез с собой классический костюм-тройку, почти что новый, в котором Иона просил его похоронить, дабы он мог и тут демонстрировать породу и стиль.

Кстати, на своих похоронах маэстро хотел бы услышать не «Траурный марш» – старик недолюбливал Шопена, а «Больницу Святого Джеймса», и даже предусмотрительно выучил этой песне Ярика, придирчиво требуя теплоты и насыщенности звука.

Он говорил об этом спокойно и без малейшей печали, словно Мессия, на белом осле въезжающий в Иерусалим.

«…Ты пишешь, что старше меня, и это будет иметь роковые последствия для нашей любви? Будто не знаешь, что у человека нет возраста, кроме возраста его страсти, – да-да, так пишут в умных книгах, которые ты, моя дорогая воительница, увы, не читаешь. Берущая начало в ночи младенчества, она по-прежнему там и в момент смерти, поскольку человек всегда любит – от первого и до последнего вздоха. Я без ума от любви и сознаю свое сумасшествие! Но в глазах Глеба я всего только безрассуден. Глеб смеется надо мной, полагая страсть мою блажью. Вчера он сказал (шутя, конечно), дескать, пройдет немного времени, и образ «красной пролетарки» выветрится из моего сердца, а я пущусь в новые любовные приключения. «Дудки!» – я ответил ему. «Поспорим?» – предложил Глеб. И тут же познакомил меня с подругой жены Катеньки. По странному стечению обстоятельств она тоже ботаник, пишет работу про маленькую реликтовую водоросль, которая водится в здешних болотах и больше нигде на свете, – имя ее волшебно (водоросли, а не девушки!): «Claudophora sauderi»!..

Девушку зовут Лида, мастерица стряпать пироги и булки. За небольшую консультацию вручила мне пирог с дробленой сушеной черемухой. Теперь у меня фиолетовый язык и черные зубы! Такой наш Глеб коварный искуситель…

А если серьезно – живу в пустоте, как тень, и вспоминаю наши с тобой южные дни, такие манящие и прекрасные! Одна твоя фотография на столе – вот и вся компания.

Жду весточки. Обнимаю и целую тебя, моя негасимая любовь.

Твой Саша. Иркутск».

Ночью приснилось Ионе, что он сброшен в пучину водяную, в сердце моря, и, все более погружаясь, он сходил к основанию гор, точно в ад. Объяли воды Иону до самой души его, бездна заключила Блюмкина, морскою травою обвита была голова его. И ощутил он леденящий страх. Когда же его проглотила большая рыба, Иона не мог не почувствовать смертельной скорби, но, к удивлению своему, продолжал жить в этом чудище по действию всемогущества Божия. И принялся молить Бога об избавлении.

– …из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой… Ты, Господи, Боже мой, изведешь душу мою из ада…

Не полагаясь целиком на чудесное спасение, он силился выбраться из желудка рыбы, его сапоги скользили, мерзкий запах проникал в ноздри, уши и глаза залепило болотной тиной.

– …отринут я от очей Твоих… гласом хвалы принесу Тебе жертву… что обещал, исполню: у Господа спасение!

Вдруг рыба рыгнула, и он выскочил из нее, как петрушка из картонной коробки.

Проснулся весь мокрый насквозь, пошарил рукой, где труба-то, а труба осталась в рыбе, подумал он, как теперь без трубы? Нашел под боком трубу, он, когда спал, укладывал ее рядом, как Шлома когда-то свою скрипку, всегда труба уютно лежала, свернувшись калачиком, у него под рукой.

Несколько дней назад он задумал побег с корабля, рассказал об этом Кунцманам, предложил бежать вместе с ним, Адя отказался, дескать, папаша – тот еще беглец, так что будь что будет… Правда, предложил обменяться инструментами, он давно поглядывал с завистью на саксофон Блюмкина. А с трубой усвистать проще, чем с саксофоном, это факт.

Офицеры любили под вечерок вальяжно расположиться на палубе, закинув ноги на леера, послушать танго, вальс или душещипательные романсы в исполнении корабельного оркестра. Они крепко выпили, пообещав музыкантам, если сфальшивят, пальцы отстрелить, такие были шутники. Под вечер им удалось добыть на берегу несколько стеклянных бутылей с вином, мешок муки, мясо, вяленую рыбу, дым коромыслом, и никто не удосужился отчалить от деревянных мостков.

Внезапно раздались выстрелы, на «Святой Георгий» вскарабкались мужики, в зубах ножи, головы в папахах, они быстро зарезали вахтенного, открыли беспорядочную стрельбу, кто-то заорал: «Всем лечь на пол!», «Руки за голову!», «Сдавайсь!». Несколько солдат пристрелили, остальных обезоружили.

Кто напал на «дроздов», Иона так и не понял: черные запорожцы, красные гайдамаки, сердюки, петлюровцы, уголовники… Вернее всего, Махно Нестор Иванович и его удальцы.

– Бежать! – Иона бросился в каюту, схватил трубу, мешок, заранее приготовленный для побега, выскочил, босой, на палубу через машинное отделение и соскользнул в воду.

Силы Небесные! Иона проплыл под водой метра четыре, тихо, как лягушка, при этом потеряв кальсоны. Добрался до огромной ивы, влез на склоненный шершавый ствол, вылил из трубы воду и стал наблюдать за «Святым Георгием».

Нападавшие были на лошадях, с телегой, на ней установлен пулемет. Пленных согнали на берег, отняли оружие, громко приказывая сесть на песок.

Иона горячо возблагодарил Бога, приблизившего ему спасение, и побежал прочь, не оглядываясь. Всей своей кожей он чувствовал смертельную опасность, которую несли эти ночные всадники.