Место незнакомое, везде встречались преграды заливов, пришлось спуститься к реке, идти берегом. Пройдя немного, повстречал будку-сторожку на перекате реки. Услышал разговор, но войти не посмел.

Рассвет он встретил на поле, разбудил Иону любопытный суслик, прыгнув ему на грудь. Оглядевшись, Блюмкин увидел, что лежит в одной рваной рубахе в копне сена, подумал: придут сено убирать и его найдут. Быстрым шагом пошел он в сторону от реки, гонимый оводом. Ноги совсем сбил, исколол, что-то надо было делать.

Иона давай траву свивать, как прядь веревки, обмотал ноги от ступней до живота, завязал на поясе, теперь и шагать можно, и от насекомых спасение.

Шел ночами, а спал днем в кустах, накрывшись высокой травой пырея, но не хранила она тепло, тогда связал рогожу из вырванной травы, облачился в нее. Таким и вышел зеленым куколем из кустов к троим крестьянам, которые укладывали скошенную траву на телегу.

Те не сразу приблизились к нему, а спросили на безопасном расстоянии:

– Из какого ты народа?

Иона ответил, бесхитростная скитальческая душа:

– Я – евреянин, чту Господа Бога небес, сотворившего море и сушу.

И заиграл вальс Штрауса «Прекрасный май».

Художник Петр Четвергов был из крымчан, из деревни Каштаны, талант получил от бабки, которая вышивала рушники, да так, что любой, помыв руки, сначала смотрел завороженно на лебедей, курочек и россыпь анютиных глазок по белому льну полотенца, а только потом решался протереть им руки.

Все было раскрашено в родительской хате – печь, стенки над колыбелькой, скамьи, коромысла, а по двору ходил яркий живописный петух Лукьян.

С папкой рисунков цветными карандашами приехал Петя в Москву и с корзинкой бабушкиных пирожков явился в Строгановское училище, куда его сразу приняли – художник Юон разглядел в нем недюжинный талант.

После училища устроился в Народном театре декоратором, рисовал открытки для Сытина, писал картины про Садко и былинных богатырей. Но сердце его рвалось в родные Каштаны, в Крым, на родину.

Тут-то и разразилась революция. Четвергов был захвачен вихрем перемен, какие горизонты открылись для его темперамента! Друзья художники встревожились: у кого-то запели за спиной крылья, кто-то стал собираться за границу. Его приятель, поэт Василиск, подвел Петю к странной компании: один – здоровущий, с набриолиненной челкой, одетый в полосатую кофту; второй – в пенсне, с бабочкой и в котелке, поразил его коником, нарисованным на щеке; третий – в бархатной куртке свободной с огромными пуговицами, кудрявый богатырь.

– Смотрите, ребята, кого я вам привел – это Четвергов, художник, сам из Крыма, – представил Петра Василиск.

Курчавый первым протянул ему ладонь и сказал:

– А я – поэт Каменский, с Каменки, с Урала! Вася меня зовут! А ты, значит, будешь с Крыма – Крымский.

Всю ночь просидел с ними Петр, слушая Каменского и его друзей Владимира Маяковского и Давида Бурлюка. Золотыми зернами западало в Четвергова каждое произнесенное ими слово, прорастало, жгло грудную клетку. Да, именно так он и думал: мы – пролетарии искусства! И требуем передачу материальных средств искусства – театров, выставочных помещений, художественных школ – в руки самих мастеров искусства для равноправного пользования всего народа! Разумеется, всеобщее художественное образование – ибо мы верим, что основы грядущего свободного искусства могут выйти только из недр демократической России!

И уже вместе они закричали, пугая запоздалых посетителей кафе:

– Да здравствует Третья Революция духа!

– А почему третья? – спросил Петр у Василия Каменского.

– Потому что первая была французская, вторая – ленинская, а наша – следующая!

Под утро Петр вышел из «Питтореска», будучи Петром Четверговым-Крымским, с готовым эскизом плаката, который он должен был нарисовать для выступления их группы. Та называлась звонко и поэтично: «Летучая федерация футуристов».

Когда же прозвучал призыв Наркомпроса «Все на создание школ искусств!», он вместе с Самошей Адливанкиным первым явился к Татлину и испросил у Владимира Евграфовича право поехать в Крым, поднимать там искусство. Необходимые документы были получены, и вот с мандатом за подписью самого Луначарского Петр прибыл в Симферополь в распоряжение Макара Стожарова.

Художнику Четвергову дали от горкома светелку в бывшей гостинице «Савой». А для мастерских отвели училище благородных девиц на Екатеринославской, огромный трехэтажный дом, – бери, Петр Иванович, не тушуйся, работай, твори, учи, собирай народ, искусство теперь для всех и каждого!

На рассвете к нему заявился Макар, бурлящий идеями насчет первомайского праздника – мысли так и лучились из его рыжей головы, создавая золотой ореол, или это восход солнца озарил его, когда он распахнул дверь и шагнул в комнату Петра.

– Вот, Петр, слушай! Взорвем Симферополь первомайскими плакатами и лозунгами! Флаги трепещут над заборами и крышами, летают шары с транспарантами, аэростаты и парашютисты!.. Чтоб радость хлестала через край!.. Вот наша первоочередная задача! Знаешь, что главное в этой жизни?

– Знаю! – сказал Четвергов. – Это и-ис-скусство!

– Искусство вторично, – серьезно заметил Макар, прошедший полный курс образования в тюремном «университете» московской Таганки и вологодской ссылки. – Искусство – это, брат, надстройка, читать надо Карла Маркса! А всему базис – это радость! Понятно? Радость и свобода! А мы с тобой, Петр, знаешь кто? Мы – души, ищущие освобождения!

– Ну, вы, Макар Макарыч, залепили! – ухмылялся Четвергов. – Ну, вы б-б-будетлянин!!!

Через пару часов на столе, на полу, на диване, везде были разбросаны листки с эскизами праздничного оформления Симферополя. На одном листе рубленым шрифтом написано: «Песни красные пой – рвись на радостный бой и борись под пророческим знаменем». И картина: всадник на огненном коне, женщины в красных косынках с косами, стога, снопы, колосья, а из-за домишек подымается исполинское багряное солнце. На другом – красноармеец в шинели и папахе с алым околышем расшибает богатырским мечом угрюмый квадратный камень с надписью «капитализм». Над ним тоже развевается червонное знамя и начертано прямо на кумаче: «Никогда не отбивайся, а всегда сам бей!»

– Вот это по-нашему! – выкрикнул Стожаров, разглядывая эскизы. – Именно так и надо! «Песни красные пой – рвись на радостный бой!» Именно так, Петр, именно так! Хорошо нарисовал, мощно, выразительно. Вот и этот рабочий мне нравится, с синим молотом, в красной рубахе, а над головой – шестеренка, как нимб. Ну и фантазия у тебя, Петя. Гений, сущий гений, стервец!

Макар схватил Петра своими худыми руками и прижал к груди – так ему понравились эскизы.

– Нарисуй еще рабочего на заводе, коммуниста на фабрике, женщину у станка. И напиши так: «Будем работать на благо всего мира!» И еще лозунг длиной десять метров натянем через всю улицу: «Да здравствует революционный союз рабочих и крестьян!» – Макар ходил из угла в угол, размахивал руками, иногда вдруг поднимал голову и пялился в потолок, где перед его мысленным взором вспыхивали картины и зажигались слова – «Над миром наше знамя рдеет и несет клич борьбы» – а, Петя, подойдет?

К вечеру эскизы были готовы. Четвергов даже нарисовал трибуну, где будут стоять Макар со товарищи. Трибуна была в виде скошенного ромба, с одним острым крылом, как у чайки, позади верхней площадки – полукруг пурпурного солнца с тремя лучами, а спереди – звезда, серп и молот.

– Н-надо, чтоб смелость была, одна только смелость! И чтоб ни одной лишней линии! – восклицал Петр. – А линия, Макар Макарыч, запомни: линия не должна быть вялая, как нитка!!!

Свернув рисунки в трубку, Макар выбежал из комнатки художника Четвергова, чтобы успеть сообщить управделами, сколько понадобится ткани, красок и досок с гвоздями для строительства трибун.

Над городом садилось огромное багровое солнце, лучи его торчали в разные стороны, как окровавленные штыки. Стожаров быстро шагал по опустевшему гулкому бульвару, отбрасывая длинную тонкую, угловатую тень. В его кулаке, словно шашка, были зажаты рисунки Четвергова-Крымского, быстрые почеркушки, легкие бумажные эскизы оформления первомайского праздника.