Даже неулыбчивые татарские обитатели Ак-Мечети все как один выползли из своих сырых глинобитных домиков, правда, без цветов, но и без кривых ножей за пазухой.

В нагрудном кармане выгоревшей солдатской шинели рядом с коробком спичек и папиросами «Ракета» лежало у Макара Макаровича командировочное удостоверение, выданное в Кремле за подписью Ленина, что политработник Стожаров направляется для партийной работы в Крым. Красный чуб выбивался у него из-под фуражки, на плече – потертый походный мешок и, как говорил Макар (я передаю его слова в точности, за исключением разве наиболее сжатых и сочных выражений, которые он употреблял обычно вовремя и к месту), – блоха в кармане да вошь на аркане – вот все его личное имущество.

Не рассекли его сабли, обошли смертельные пули, не иссушил ветер. Паня смотрела на него как на чудо, говорила о нем как о чуде, но, даже сблизившись с ним, не могла добраться до самой сути его существа.

Смутно помнил Макар себя в юности, какой он был пьяница, картежник и хулиган, как заворачивал, заворачивал, заворачивал чайные листочки в серебряную бумагу, пальцы кровоточат от цинка, и все там чахли молодыми, в развеске Губкина – Кузнецова, наглотавшись чайной пыли.

Вот и Стожаров непременно бы зачах, не разразись пролетарская революция, до двадцати бы не дотянул! А сейчас полюбуйтесь: шагает под гром литавр по улице Пушкина – физиономия сплошь усыпана веснушками («как мухи обосрали!» – гордо говорил Макар про самого себя, а заодно и про всех нас – его грядущих конопатых потомков), с задубелой шеей!

Он пришел строить новую, справедливую жизнь соотносительно мифу о рае, о Золотом веке, о героических временах и древней правде – избегая старых стен и старых светил, желая достичь хотя бы маленького прояснения, которое наполнит солнечным светом каждую клетку и каждую секунду.

Над ним летали бабочки. Одичалые яблони и грушевые деревца, кусты шиповника и ежевики, куртины можжевельника тянули к нему свои узловатые ветки, зеленые стебли, почки, иглы и желтые звездочки гусиного лука.

Он сражался за обретение процветающего царства, отдавая всего себя славной деятельности на благо живых существ, поэтому разом получил назначение на два ответственнейших поста – секретаря Крымского революционного комитета и секретаря Городского комитета партии. Фактически в его веснушчатых руках сосредоточились все дела по созиданию аппарата советской власти на полуострове.

– С чего начать? – думал Стожаров, попивая чай, настоянный на крымских травах, расположившись в губернаторском доме на Лазаревской улице в комнате бывшего главы управы в глубоком дубовом кресле с отломанным подлокотником.

– А начать надо с праздника! – Макар стукнул кулаком по столу. – С народных гуляний! Созвать всех обитателей Симферополя, раскочегарить самовары, напечь блинов, поднять чарки за здравие советской власти! Да не забыть украсить фасады и заборы картинами и вдохновляющими лозунгами!

Для этого дела был у Стожарова достойный кандидат – художник Петр Четвергов-Крымский. Именно сегодня утром он заглянул к Макару в кабинет, прямо с поезда, запыленные краги, огнемечущий взор и мандат, подписанный Луначарским, где Четвергов объявлен полпредом Комиссариата народного образования, представителем нового искусства, организатором художественного движения в Крыму.

– Желтый марс, ультрамарин, фиолетовый кобальт! – закричал он, когда Стожаров распахнул окно.

И действительно, в комнату вломился огромный кусок ярко-голубого южного неба, хлынул солнечный свет, заметались, как сумасшедшие, на подоконнике тени пирамидальных тополей.

– Я здесь для того, чтобы соз-здать новый храм искусств, т-там будут учиться все, к-кто пожелает, – б-бесплатно!

Это второе, что провозгласил художник Четвергов, и тут же, не сходя с места, попросил товарища Стожарова предоставить какой-нибудь особнячок в центре Симферополя, где можно п-приткнуться Высшим художественно-промышленным мастерским.

– Дом искусств будет живым сердцем Крыма! – манил Четвергов Стожарова к сияющим горизонтам. – К-куда потоком хлынут н-народные массы! Н-никаких экзаменов, н-никаких званий! Дом искусств – вот истинная д-демократизация искусства! Новому народу – новые дороги, новая музыка, н-новые поэзия и Ш-школа выразительного движения!!! – восклицал он, ероша темно-русые патлы. – Чуть д-двинулся – и уже танец. З-звук издал – песня… Од-дними пальцами м-м-ожно танцевать, одним взглядом. В-вы не умеете танцевать как надо, значит, умеете как не надо! Мы откроем н-народу мир во всем его п-п-одавляющем величии и к-к-расоте!..

– А самое главное – поступать в м-мастерские смогут полож-жительно все, даже н-неграмотные! – пробормотал Четвергов и сел на стул, закрыв глаза, склонил голову.

«Устал-то как», – подумал Макар, велел быстро принести чаю и баранок.

Через десять минут художник уже раскладывал на столе картонные папки, показывал план мастерских, какие нужны станки, сколько понадобится преподавателей, комнат и денег на первое время.

Макар целиком и полностью поддержал все начинания полпреда искусств, черкнул записку Гавену с просьбой оказать содействие художнику, ибо «крымское население остро нуждается в новом искусстве, так же как в молоке, мясе и мыле».

Уходя, Петр Четвергов-Крымский обнял Стожарова, посмотрел на рекомендательное письмо, на подпись Макара и сказал:

– Ваша подпись, Макар Макарыч, просто произведение искусства! Я поговорю с Велимиром, он сейчас тут неподалеку, в Ростове, чтобы вас приняли в Председатели Земного Шара! Вы, Макар, наш человек, настоящий б-будетлянин!

Асенька стояла у раскрытого окна веранды, когда к нам в поселок Зеленовод въехала дедова дымчатая «Волга» с серебряным оленем. Гера пошел открывать ворота. Я побежала за ним, обернулась и поймала этот взгляд, пусть мир рухнет, я его не забуду, хотя – что я такое была? И что понимала в этой жизни?

– Ася, – громко позвал ее Зиновий из комнаты, я услышала с улицы, но она не обернулась. Она стояла у окна, а будто бы на берегу океана, и к ней корабль плыл, такое складывалось впечатление.

В шелковом платье, сколько ее помню, она всегда одевалась «с изьяществом», и это платье в горошек, в знаменитый андалузский горошек, было ей к лицу, Ася это знала, цветочки, горошки – моды военного времени из трофейного кино не утратили для нее актуальности. (Слово «изьящество» она как-то по-особому выговаривала, отставляя пальчик в сторону, и применяла как высшую оценку дамской привлекательности.)

Что она ожидала увидеть, когда застыла у окна, не слыша и не замечая ничего вокруг? Совсем немного времени по космическим меркам прошло с того утра, когда она точно так же стояла на витебском вокзале, провожая взглядом Иону, поезд тронулся, он улыбнулся ей, махнув на прощанье рукой, и навсегда канул в бурлящий людской водоворот.

Все ждали бледного, больного, изможденного старика, сломленного несчастьями и онкологией, с тяжелым чемоданом. А приехал седовласый юноша необъятных размеров, – весь багаж у него состоял из потертого футляра, который то и дело распахивался, и нашему взору открывались выцветшие, словно звезды эллипсоидальных галактик, голые девушки из иностранных журналов, наклеенные на внутреннюю сторону крышки, черные семейные трусы, белоснежная майка-алкоголичка, зубная щетка, паста «Поморин»…

И – апофеозом этого бортового журнала земных странствий – выплыли из футляра колена кларнета, бочонок, раструб и птичий клюв мундштука, которые тут же соединились в идеально отлаженный и настроенный инструмент.

С толку были сбиты все: от приблудившейся к нашей семейке харьковчанки Фриды Бриллианчик до вообще неизвестно откуда взявшегося дяди Самвела, тети Лизы и прочая, Панечка своим глазам не верила, что вообще такое возможно, я ведь не сказала еще – на нем были ослепительно желтые брюки! Бабушка Ангелина разулыбалась, а это бывало нечасто, Зиновий насупился, подозревая неладное – Асенька с утра сама не своя, лицо ее сияло от счастья.

А два закадычных друга Иона с Ботиком, оба навеселе, Ботик на вокзал привез фляжку коньяка, Виктор умирал от зависти, но из последних сил крепился, зато ему сразу налили по прибытии.