Мы и в дальнейшем старались не говорить о нашей потере, было слишком больно, скорей всего, исцелить боль Маруси мог бы другой ребенок. Но в середине июня – приказ: полк всем составом в полном обмундировании сажают на поезд и посылают на восток.
По приказу Льва Давыдовича Троцкого Второй полк имени Витебского Губсовдепа отправляли на усмирение мятежных чехов, и в составе этого полка числился наш Ботик, пеший красноармеец.
Командир полка громко, не запинаясь, прочитал приказ наркомвоенмора Троцкого:
– «Солдаты Красной Армии! Враги рабочих и крестьян подняли восстание. Бывший генерал Краснов восстанавливает на Дону царские порядки и открывает ворота чужестранному вторжению. Преступный мятежник Дутов двигает против рабочих и крестьян темные банды на Урале. Агенты чужестранных капиталистов путем подкупа, лжи и клеветы подняли наших военнопленных чехословаков на восстание против русских рабочих и крестьян. На Дону, на Волге, на Урале, в Сибири помещики, капиталисты и реакционные генералы поднимают голову. Правые эсеры и меньшевики идут с ними заодно. Вам, солдаты Красной Армии, Совет Народных Комиссаров приказывает раздавить контрреволюционные банды, стереть врагов народа с лица земли. Да здравствует Красная Рабоче-Крестьянская Армия!
Народный Комиссар по военным и морским делам,
председатель Высшего Военного Совета
Лев Троцкий».
Что ж, под растяжкой «Будь горд, будь рад – стать красногвардейцем!» каждому кирзухе спозаранку выдали паек: хлеб и мешок вяленой воблы. На перроне играл Иона – божественный глас его трубы мелодичен был, силен и чист.
Асенька сунула в мой вещевой мешок пузыречек гвоздичного масла от комаров. Дора принесла на перрон сшитый накануне набрюшник, чтоб я не простудил живот, лежа на холодной земле. А Ларочка вообще отмочила – славному бойцу Красной Армии, направленному на безжалостное уничтожение оплота контрреволюции, всучила домашние тапочки.
– Не всё в сапогах-то париться, надо ж ведь и отдых ногам знать! Береги себя, мой мальчик, – сказала она, со слезами обняв сына.
– Забросай этих гадов гранатами! – крикнул кто-то из толпы провожавших.
И совсем новенькие, с молоточка вояки, не нюхавшие пороху, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток утробными голосами, припадая на «р» (как назло, там сплошное «р-р-р» грозовое!), грузясь в вагоны, чохом заголосили:
Отречемся от старого мира,
отряхнем его прах с наших ног!
Нам не нужны златые кумиры,
ненавистен нам царский чертог!..
С тех пор как эти люди вкусили вечный покой, прошло не так уж много времени, говорил мне Ботик, всего каких-нибудь лет пятьдесят, ничто в масштабе Вселенной, однако утекло очень много воды и произошли большие перемены…
А впрочем, не будем забегать вперед.
Уральские степи, сухой ковыль и голубые озера, сохраните моего Ботика от погибели, шептала Маруся, когда состав тронулся и пошел, пошел, набирая обороты, не оставьте, не отступите, избавьте от всякия беды и напасти, скорби и печали, ныне, и присно, и во веки веков, аминь…
Макар не очень-то жаловал «виллу», называл ее «каменный каземат Николаши». Сыро и холодно было в пустынных комнатах, сводчатые окна первого этажа не удерживали тепло, к тому ж кое-где были дочиста выбиты стекла. С грехом пополам заколотили дыры фанерой, заложили тюфяками, огромную голландскую печь топили срубленными деревьями Петровского парка, что ранило душу Макара, подозревавшего чуть не в любом высоком ветвистом существе – древо райской жизни. Особенно он переживал за погубленные дубы, в Петровском парке они хорошо росли, набирались долговечности. Ну, и за тополя с липами, дотянувшими до весны. Уже в их стволах он слышал закипающие от корней древесные соки.
Юлию холод был нипочем, привык на своем продувном балтийском хуторе. А вот Макар, выросший в бараке, нагретом алкогольными парами и обилием тел, похожем на городскую баню, – обследовал все углы, выискивая теплое местечко. Так он и набрел на комнатку с божницей, ширмами и старинной мебелью красного дерева, где выцветшие лиловые стены украшали невразумительные горные пейзажи. От сырости красочный слой на картинках пошел пузырями, рамы облупились. На одном пейзаже Макар прочел подпись «Николай Р.».
– Видно, это «Николаша» сам нарисовал и подарил своей бабке, – подумал Макар, – теплушка-то, как пить дать, бабули Рябушинского.
В углу, под изъеденным молью ковром стоял кованый сундук, в нем Стожаров собрался разжиться одежонкой, а может, и, чем черт не шутит, погреть кости буржуйской шубой.
Он скинул ковер, приподнял крышку, из-под вороха тряпья пахнуло ладаном, блеснуло белое золото, и на него глянул лик Божьей Матери.
Богоматерь была изображена с воздетыми к небу руками и предвечным Младенцем. Справа – застыл в карауле святитель Николай, Макар его сразу признал, по левую сторону – какая-то женщина с нимбом, незнакомая Стожарову. Под Богородицей лежали другие доски: и Вседержитель, и Сергий Радонежский, и врачеватель Пантелеймон, и прочие, не опознанные Макаром святые. Сундук был доверху набит иконами, может статься, припрятанными самим Рябушинским или последним владельцем виллы Манташевым. Как так получилось, что их никто до Макара не обнаружил, непонятно.
Макар созвал штаб военного комиссариата Бутырского района. Квесис, Панечка, Ляля Синенькая и другие товарищи собрались вокруг сундука, в котором покоились образа. Отдельные доски были совсем темные, без окладов, но в рамах, тяжелые, из могучего древнего дерева.
– Вот она, религия, вся здесь, в полной красе, – сказал Макар. – Чтобы сохранить жизненное тепло и не губить вековые деревья, предлагаю использовать добро для обогрева помещения.
– Ни в коем случае! – воскликнул Квесис. – Давайте выволочем сундук на двор и сожжем прилюдно. Это будет полезнее любого агитконцерта. Берите по иконе – и в парк.
Поддавшись вольтерьянскому порыву, взяли по иконе и сплоченно, всем комиссариатом, вышли из дома. Идут они чередой, каждый держит перед собой икону, похоже – Крестный ход, несут большевики древние доски на заклание, на революционный костер: впереди Юлиус вышагивает с чудотворным ликом, прославленным исцелениями и чудесами, а также легендарными победами русских войск на полях сражений, написанным еще евангелистом Лукой на доске стола, за которым обедали праведный Иосиф, Иисус Христос и его Пречистая Матерь, за ним – Панечка с Иоанном Златоустом, следом Галя Синенькая с великомучеником Пантелеймоном, и замыкает шествие Макар с темным образом, черным, как ночь, но сквозь копоть проглядывают три смутные фигуры.
Костер помог развести плотный дядька в меховой шапке, которую он лихо заламывал набекрень, чтобы все видели, во-первых, какой он дошлый малый, а во-вторых, какие у него дремучие бакенбарды.
Пока разжигали костер, из сумерек парка потянулись на огонек озябшие прохожие, баба с пустым ведром, замотанная до бровей в цветастый платок, тщедушный солдатик в голубых французских обмотках и больших бутсах, бродяга неопределенного возраста, двое чумазых ребятишек-беспризорников, неприкаянные и безымянные души в сумраке и безмолвии замерли, освещенные отблеском костра.
В теплину, сложенную из веток, Юлиус бросил пару головешек, Макар дождался огня, размахнулся, хотел кинуть темную доску, но вдруг одумался и аккуратно положил ее на костер. Огонь лизнул раму иконы, обнял со всех сторон, накалил дерево, оно заалело, треснуло. Но, странное дело, доска вдруг прояснилась, будто черная пелена спала с нее, и на ней ясно выступили три худые фигуры, напоминавшие колокольни с куполами. Трое святых проявились на черной доске, обозначились багрово-красным, и всем почудилось, что не от костра идет свет, а от них самих и от золотых нимбов над «куполами».
Нищий перекрестился, баба закрыла ладонью рот, оттолкнула мальчишек от костра.
– Иоанн, – прошептала Панечка.
– Антоний, – растерянно сказал Макар.
– Евстафий, – воскликнул Юлиус. – Виленские мученики, тащи их обратно!
