Ботик просил зачислить его в конницу, живописал комиссару Полуэктову о славном цирковом прошлом и своем умении обходиться с лошадьми, но комиссар тяжело посмотрел на него сквозь мутные стекла очков, поскреб щетину на подбородке и буркнул, «што нету конницы, а есть только ружжо».
– Ходить на службу можешь в своем, гражданском, ночевать дома, а с утра обязан явиться в расположение части, где тебя будут кормить дармовым обедом и, между прочим, обучат разить врага. Шоб ты, Боря, выучился беспощадно бить контру! – говорил комиссар Полуэктов. – Шоб на вопрос: «Чё ты умеешь?» враз отвечал: могу, если кого надо, в капусту изрубить! А там посмотрим, вдруг и найдется для тебя конь какой, тогда пойдешь в конницу. Может, к латышам в конноразведочную команду, но в латыши тебя не возьмут, – добавил комиссар и ухмыльнулся. – В еврейский стрелковый батальон я тебя запишу, и весь сказ.
– Ну, хотя бы так, – Ларочка вздохнула, порылась в шкафу и вручила сыну отцовы галифе.
– Вот и хорошо, что не нашли коня, – сказала Маруся и заплакала, представив, как ее ненаглядный Ботик под пулями гарцует с саблей на гнедой лошади в этих галифе, размахивает пикой в бескрайних уральских степях.
Ботик утешал своих: да вот он я, здесь! У нас в полку открыли школу, митинги проходят, даже кинематограф привезли, показывают политические картины, устроили библиотеку и приносят свежие газеты. Хотел рассказать об этом Коле Ежову, но после болезни того отослали в длительный отпуск на поправку в Тверскую губернию к родителям.
Главный врач Малобродский повысил Небесную в должности: она снова служила сестрой милосердия. Исаак Аркадьевич хорошо знал ее отца, капитана Небесного, будь Ефим жив, ни за что не пустил бы единственную дочь в окопы. Эх, Додьке Клопу, выпивохе, за его подлую проделку надо бы яйца открутить.
Проклятые сарацины никого не жалели, встречали медиков артобстрелом, да еще бомбили с воздуха, поганцы. А эта Маруська, неуязвимая, носилась над полем, устланным ранеными бойцами, чудом увертываясь от пуль, вытаскивала раненых из-под германского огня. Пока ее не накрыло взрывом под Нарочью.
Месяцы на больничной койке с забинтованной головой, в лихорадке, в бреду, Малобродский ее выходил, на ноги поставил, а толку чуть: бродит, что-то бормочет, напевает, Офелия, прости господи. Спасибо, циркач вернулся, бродяга, фистула, вожжа ему под хвост, ишь ты, приревновал к рыжему Стожарову. И тот хорош, гусь перелетный, как выжил-то он в Осовце, с пулей в легком, травленный хлором, да еще шваркнулся откуда-то, Исаак не понял, то ли с башни, то ли со стены цитадели, не органон, а сплошной ушиб, перелом клавикулы, двух ребер и фибулы декстра, божий промысел, не иначе.
Где его черти носят в эту пору? Если не погиб дурной смертью какой-нибудь, наверно, возвысился, он ведь махровый большевик. Гулким эхом прокатывались его воззвания по коридорам, не хуже, чем поучения Маггида: два любителя сеять смуту в умах, ловить рыбу в мутной воде. Сколько раз Малобродский предупреждал не разводить агитацию в палатах. Стукни какой-нибудь воркун в Губернское жандармское управление, и не сносить ему красной башки. Но что-то в нем было, что и Маруську позвало, – то ли удаль бесшабашная, то ли артистический талант. Хрипун, террорист колченогий, а запоет – обо всем позабудешь, ей-богу, до того хорошо пел, душевно: «Лагерь – город полотняный, и горе морем в нем шумит…»
Макар был весельчаком, балагуром, такое редко выпадает по нынешним временам. Кто ж знал, что эти морхотники победят? Они и сами не ожидали. А теперь краснобайствуют, ходят с портфелями, корчат из себя начальников.
Между прочим, во время операции, когда он вынимал из Макара пулю, засевшую в нижней доле правого легкого, случилось происшествие – настолько удивительное, что Малобродский даже не стал об этом распространяться. Одна лишь Маруся была при этом случае, да она не из болтливых; словом, во время операции Макар… исчезал из виду – то у него рука пропадет, то другая…
Нет, ежели сутками не вылезать из операционной, и не такое почудится, но у сестрички до отправки на передовую психика была в норме, так вот Малобродский помнил ее изумленные глаза, когда он трогал руками то место, где должна обитать вершина Макара, – там зияла пустошь. (Глядь, оно все возвратилось, твердое, материальное: череп, обтянутый эпидермисом, и четыре конечности, полностью укомплектованный субъект.)
За ним ее, что ли, на фронт потянуло или от одного безутешного отчаяния, кто их разберет. Ясно, что этот саврас без узды, не вполне облеченный плотью, все карты ей смешал. Ладно, Борька вернулся, и дело двинулось на поправку. Как после этого не верить в целительную силу любви? Маруська очнулась, окрепла, взгляд стал осмысленный, ясный, язык чистый. И Аделаида вернулась к жизни, она ведь красавица была, а тут Дора Блюмкина звала ее фэртэлэ, четвертушка курицы. Они с матерью Борьки по очереди ей суп варили, носили пирожки с картошкой.
– Ты мне гляди, сукин сын, – предупредил Малобродский Ботика, – обидишь Мусю, я тебе покажу, почем сотня гребешков!
Но тот пылал страстью прямо гибельной, Исаак был на свадьбе у них посажёным отцом, теперь ждут ребеночка, жизнь продолжается…
Огромный врач Малобродский, человек-гора, такая грудная клетка объемная, руки волосатые, львиный рык, казалось, что у него на холке львиная грива, и весь он покрыт волосами с макушки до пят. Порой он нарочно растопыривал пальцы – короткие толстые фаланги – показывал всем свои страшные увесистые гроздья, два весла, две мотыги, поражая свидетелей этого ужасного чуда, что такими конечностями можно творить «ювелирные» операции.
Притом Исаак Аркадьевич виртуозно играл на гитаре. Немало времени провел он на перепутье, размышляя, чему посвятить себя: хирургии либо карьере музыканта – и выбрал медицину. Но сердце Исаака было отдано искусству. Ему, как верховному грозному божеству госпиталя и восстановителю жизни, закатывать музыкальные вечера несподручно, так он звал Иону с Биньомином, ценя их музыкальный тандем. И, конечно, сам присутствовал на концертах для раненых и медперсонала.
А когда начиналась музыка, Малобродский тут же засыпал, клоня свою большую голову на грудь. Чтобы не будить хирурга, музыканты старались играть вполсилы.
Ботик осваивал военное дело, политически подковывался, выполнял директиву Высшего Военного совета: оборонять от возможного вторжения кайзеровских войск демаркационную линию на фронте Великие Луки – Старый Оскол. Вроде все было тихо, и Ботик втянулся в службу, крепко-накрепко усвоив главную армейскую заповедь: «Боец обязан иметь бравый молодцеватый вид и знать номер своей винтовки». Правда, на десять солдат винтовка была одна, остальные тренировались палить из палок с большим пальцем вместо затвора!
А что не служить, если всякий нижний чин от казны получает пищу, жалование, амуницию, белье, одежду, мыло и табак. По крайней мере, было обещано: горячая пища – обед и ужин. Хлеб печеный два с половиной фунта, чаю три четверти золотника, сахару пятнадцать золотников, табаку четыре золотника. Жалованье семьдесят пять копеек в месяц, амуничные деньги сорок пять копеек в год. Белье: две рубахи, двое исподних брюк, портянок несколько пар, два носовых платка, один утиральник, пару сапог в готовом виде! Шинель, мундир, шаровары и фуражку гарантировали, но так и не нашли, велели в своем приходить. Зато обедом кормили, а ужинал Ботик дома, окруженный уютом и мирным покоем.
То была странная пора, Ботик говорил мне, я бы назвал ее месяцами завороженности. Все там по-прежнему живо для меня, но абсолютно призрачно, как во сне, когда ты не вполне ощущаешь свое присутствие, и память блуждает по целой жизни, выхватывая родные лица, большие радости и невообразимые печали.
Иногда мне кажется, Ботик говорил, жизнь, которую я рассказываю, она более реальна, чем та, которую я на самом деле прожил; в июне случилась ужасная вещь. Маруся упала с лестницы и потеряла ребенка. Ее уложили в перевязочной, одинокую, отчаявшуюся. За мной кого-то послали, я кинулся в госпиталь и увидел ее, неподвижную и потерянную, взял за руки и так просидел с ней до утра. Мы разговаривали, но без слов, без мыслей. Иногда она проваливалась в забытье, но разговор не прекращался, все было приторможено – время, война, только исполненный любви покой шел от меня к ней по проводам наших рук.
