Литмир - Электронная Библиотека

– Знакомься, Борис, это товарищ Мандрик, а это Израиль Марголис и Мендель Пукшанский, все члены РСДРП, знакома такая партия? А это Борис, рабочий ремонтных мастерских, наш человек, сочувствующий, так ведь?

– Да, да, – кивнул Ботик и постарался покрепче пожать руки своим новым знакомым.

Товарищ Мандрик одобрительно хмыкнул, поглаживая бородку. Марголис и головы не повернул, так был поглощен энергией организации процесса, раздавал брошюры, листовки и прокламации, высматривая кого-то в толпе и делая знаки руками.

Наконец он вскочил на край крыльца и, опираясь на бетонную вазу, крикнул, обращаясь к собранию:

– Граждане-товарищи! Царя скинули! Вся власть народу! Запевай «Интернационал!».

Мендель Пукшанский, Мандрик и Ежов вдохнули побольше воздуха и запели:

– «Вставай, проклятьем заклейменный, голодный, угнетенный люд! Наш разум – кратер раскаленный…» – а что дальше – не знают. Никто слов не знал, но все были готовы подпевать.

– «Потоки лавы мир зальют…», – подхватил Изя Марголис.

Барышня в лиловом плюшевом берете из стайки студентов подняла руку и выкрикнула:

– «Сбивая прошлого оковы, рабы восстанут, а затем – мир будет изменен в основе…»

Тут Коля Ежов, Мандрик, Мендель Пукшанский, товарищ Марголис и еще пару человек грянули:

– «Теперь ничто – мы станем всем!!!»

Боря был сражен этими словами, буквально очарован. Они указывали путь к полноте жизни, о которой они с Марусей только мечтали, а внутри Ботика вдруг поднялась какая-то волна, прямо из низа живота, хлынула горячая лава, перехватила сердце, затрепыхалась, раздвигая ребра, Ботику пришлось раскрыть рот, а то бы его грудь, легкие, глотка просто лопнули бы.

И он запел-заголосил уже в одиночку:

– Теперь ничто – мы станем всем!

Товарищ Мандрик вытащил из-за пазухи свернутую красную тряпицу; сначала Ботик решил, что это шарф, но когда она взметнулась на ветру и затрепетала – понял, что это знамя.

– Свобо-ода!!! – крикнул товарищ Мандрик, размахивая рдяным стягом.

На что портной Залман Лившиц заметил, пожав плечами:

– Свобода – это слово для бездельников. Если я хочу заработать, я обязательно от кого-то буду зависеть. А если я буду зависеть, так разве это свобода?

Даже не представляю, отдавал ли дядя Саша себе отчет, с какой Афиной Палладой он связывает свою судьбу? Юным студентом впервые увидел он ее на берегу озера Рица, где Панечка отдыхала от ратных дел с маленькой Стешей, и сразу влюбился в нее с первого взгляда – за красоту.

Он все время думал о ней, мечтал о встречах, он учился на биолога, но был психологом, философом и провидцем, и у него была доверительность в отношениях с ежиками, лосями, утками и лебедями. Он путешествовал по Кавказу с палаткой и заплечным мешком, любил засыпать под открытым небом, глядя на струящиеся реки звезд, собирал гербарий, любовался бабочками. На шее у него болталась лупа десятикратного увеличения, благодаря которой он вмиг завоевал симпатию Стеши, до последних дней своих устремленную душой к стереоскопическим приборам.

Пане он тоже приглянулся. К тому моменту в Пятигорске Илария победоносно увела у нее Макара. Панечка звала соперницу «нэпмановкой» и угрюмо пророчила, что та еще «подведет Макара под монастырь». (Хотя, повторяю, Стеша утверждала, что задолго до этой катастрофы дядя Саша на юге маячил у них на горизонте со своей телескопической лупой на груди.)

– В нем жил дух скитальчества, – говорила мне Стеша. – Он звал нас в горы, будил на заре, бросал в окно сирень. Казалось, он был самым одиноким существом на белом свете, но таким влюбленным и счастливым!.. Я все помню, связанное с ним, – и тот водопад, и горную реку с серебристыми облаками, и закатный танец длинноногих южных комаров. Навсегда мне врезалось в память, как дядя Саша стоял на фоне пурпурного заката и задумчиво грыз яблоко. А когда отец пришел за мной и мамой на озеро, протянул ему руку и сказал:

– Здравствуйте! Я любимый человек вашей жены.

– Очень приятно, – ответил Макар.

Панечка дядю Сашу потом за это чуть не убила.

Стожаров же – пес лукавый, тощий, поджаристый, будто в катакомбах провел не один десяток лет, питался манной небесной, сам себя звал шутливо «костяком революции», так вот этот страхолюдина, Паня говорила сердито, мгновенно мог охмурить любую голодранку. Глаза сияют – живой, весь как есть золотой, неутомимый возлюбленный, храбрый вояка, и такой хохмач – всех переиграет. Да еще он явно обладал волшебным даром внушения мыслей на расстоянии, что вознесло его на высочайшие пики агитации и коммунистической пропаганды, ибо он мог это делать молча, не раскрывая рта.

Фамилия дяди Саши была Сыроешко.

Обычная украинская фамилия, но на московский вкус она звучала довольно несуразно, и Панечка подумывала при оформлении отношений дать Саше фамилию Стожаров, хотя предчувствовала, как будет веселиться Макар.

– Вчера я бежал-бежал, – рассказывал ей дядя Саша, – лег на лавочку и затих. И вдруг на меня сели две синицы. Потом еще и еще. Семь синиц сидели на мне, прыгали, скакали и клевали мне голову и ноги. Так приятненько. – Он любил в парке кормить синиц с ладони, поэтому от него в постели всегда оставались жареные семечки.

Саше хотелось, чтоб все было полным смысла в этом громадном вихре суеты, а его жизнь, ну то есть его и Панечки – присоединилась к великому течению миров, к ритму звезд. Он учил ее наслаждаться существованием и сиять потаенным светом. А то она по сравнению с ним была, как бы это выразиться, немножко твердокаменная.

Но он не отчаивался:

– Ничего, – говорил, – я всегда любил камни. Камни нам главные родственники. Стоит заглянуть в себя, первое, что нас встречает – это глубокая ностальгия по состоянию минерала до рождения жизни, когда еще все было спокойным и неподвижным. Это ж наши древние эволюционные корни!

Иногда он упрекал Паню:

– Я вижу, ты и улиток не любишь. Ты не чувствуешь красоту беспозвоночных… – Набирал виноградных улиток в стеклянную банку и сидел, наблюдал за их жизнью.

А когда она обижалась, бормотал ей ласково:

– Ты моя улитка – то высунешь рожки, то всунешь.

Но у них было серьезное расхождение в политических убеждениях. Дядя Саша не то чтобы принял в штыки, но как-то абсолютно не приветствовал революцию.

– Там нет ничего, – говорил, – за что я готов умереть.

Десять лет диктатуры пролетариата, которые пережила молодая Страна Советов, дядя Саша называл «безвременьем» и «лихолетьем». Панечка подсовывала ему читать Ленина, Сталина, Маркса, а он только смеялся и заявлял, мол, чует его сердце, это полная чушь.

– Я бы так не полагалась на голос сердца, – возмущалась Панечка.

– Ну и зря! – и он обнимал ее.

А утром на стенках висели карикатуры – дядя Саша неплохо рисовал: большевики с тяжелым взглядом – все красные – руки до колен.

– ОГПУ по тебе плачет, – сурово предупреждала Панечка.

А он отвечал, свободный ото всех тревог:

– Я буду молиться, чтобы ваша участь на небесах была как можно менее ужасна.

Стожарова он звал «месопотамский царек».

Макар же со своей стороны потешался над возлюбленным Панечки:

– Кто это тут, – он спрашивал, будучи проездом в Москве, в редких случаях забегая к бывшей жене и дочке с кульком карамели, появляясь нежданно и сверкая как звезда, – кто тут расхаживает в моей пижаме и моих тапочках? Да это Сан Саныч Сыроежка, профессор кукурузных наук!..

Дядя Саша такой был трогательный, в любой момент, как правило самый неподходящий, мог проронить, к примеру:

– А знаете ли вы, что у дрозофилы в пропорциональном отношении к телу самый большой детородный орган из всех обитателей Земли?!

На что Макар обязательно скажет, расправив плечи:

– Самый большой детородный орган здесь – у меня! Надеюсь, никто не будет это оспаривать?!

Впрочем, именно Макар, пользуясь своим высоким партийным статусом, пристроил «панькину сыроежку» на полставки в Московский трест зеленых насаждений.

57
{"b":"602867","o":1}