– Нате выкусите, – задиристо отвечала Брана. – Ишь, наглые попрошайки, раскатали губу! Ну-ка убирайтесь, не мозольте мне глаза!

Те заупрямились, атмосфера накалилась, Ботик подошел поближе на всякий случай. Однако Трофим Микитович Кондратюк, цирюльник и эскулап в одном лице, будучи оплотом мудрости и отцом череды поколений, с утра уже хорошо подгулявший, ласково предложил нахрапистым пролетариям:

– Давайте-ка я вас, ребята, лучше оскоплю за полцены! – чем моментально разрядил обстановку.

Лея Романовна, дабы окончательно воцарилась гармония, и тому и другому щедрою рукой отсыпала по горсти шелухи из своих «лечебных», а издалека завидев праздно шатающегося Ботика, сказала, святая простота:

– Хевре (пацаны)! Во-он того хохэма-бухера приспособили бы к себе на завод, а то слоняется – носом окуней ловит…

Так Ботик очутился в конторе тыловой артиллерийской мастерской, где особо не спрашивали, что он такого умеет, чем занимался в своей недолгой жизни, а просто некий военный чин оглядел его сквозь круглые очки, оценил физическую мочь, молодецкий задор и желание гнуть хребтину.

Тут же его отправили оформлять пропуск в комендантскую, тесную комнатку с белеными стенами, посередине стол, заваленный бумагами. А между двух стопок этих бумаг сидел курчавый малый лет двадцати пяти в военной форме и что-то писал.

Увидев Ботика, он торопливо захлопнул тетрадь, кивнул на стул и попросил паспорт. Выписывая пропуск в мастерские, писарь похвалил его за правильный выбор идти в промышленность, помогать фронту, которому так необходимы пушки и прочая военная техника, и все же поинтересовался – на каком поприще Ботик раньше подвизался?

– Я цирковой артист, – ответил Ботик. – Вольтижер, верховой акробат.

Писарь отложил ручку, закрыл чернильницу, а когда встал, передавая Ботику бумагу, то оказалось, он и впрямь ростом не вышел – метра полтора от макушки до пят. Боря и сам не каланча, но писарь был совсем коротышка. Неожиданно он протянул руку – попрощаться.

И такая у него ладонь – лопаткой, уголком вниз, Ботик говорил, я потом где-то читал, что подобная форма ладони бывает у авантюристов, людей прицельных, сметающих все на своем пути… Но это он задним числом уже размышлял, а в тот миг ничего подобного и в мыслях не было, когда писарь, уставив бледно-голубой до прозрачности взгляд, стал расспрашивать Ботика о цирковом прошлом. Выяснилось, что лошади были его страстью, он хорошо умел ездить верхом: как всякому недоростку, лошадь давала ему превосходство над пешими людьми.

Писарь назвал свое имя – Николай Ежов, но скоро Ботик стал звать его Коля, Колюня. Они даже несколько раз заглядывали в трактир, где за рюмочкой белого вина вели неспешную беседу.

Ботик рассказывал новому другу о цирковых странствиях, про аллюры и джигитовку. А Колюня – про свою службу рядовым в 172-м Лидском полку, о страшных боях на Северо-Западном фронте, про неизбывную обиду на полковых, вообще на весь белый свет, что не довелось ему стать всадником, а всего лишь простым солдатом в пехоте, глотать пыль и таскаться с берданкой и скаткой ползком да перебежками.

А ведь когда он в пятнадцатом году записывался добровольцем на фронт, умолял определить его в конный полк. Но взяли Колюню только в пехоту, да и то – врач из жалости прибавил в анкете два сантиметра к его росту.

– Почему, почему не приняли меня в кавалерию, – с горечью восклицал Николай, – раз там, как ты говоришь, Борька, малый рост и щуплость – главное достоинство?!

Но вообще он держал себя молодцевато, на офицерской ноге. Всегда в защитной гимнастерке со стоячим воротником, такой же расцветки шаровары, заправленные в сапоги, или обмотки с ботинками, – обычное обмундирование, установленное приказом по военному ведомству царской России номер сто.

За беседами выяснилось, что Коля Ежов не просто зол на целый свет, но симпатизирует «большевикам», посещает тайные сходки, у них там образовалась какая-то теплая бражка, «РСДРП» ее Коля называл, которая росла и ширилась, как тесто на дрожжах. Он всячески старался залучить туда Ботика, донимая разговорами, что пора, мол, «повернуть дышло»: превратить войну империалистическую в войну с помещиками и фабрикантами.

Постепенно Ботик стал проникаться идеями своего друга. А поработав немного в артиллерийских мастерских помощником слесаря, начал считать себя настоящим рабочим, пролетарием, который бы тоже, конечно, жаждал избавиться от гнета буржуев и царских сатрапов, если бы не был влюбленнейшим из влюбленных, и потому старался быть неуловимым, никем, чтобы не попасть на войну и не угодить, часом, за крамолу в каталажку.

У них своя свадьба, у нас своя, думал Ботик. И хотя я поднимался затемно, он мне рассказывал, я всегда просыпался с Марусей в комнате, залитой светом, вообще мы любили с ней солнечные комнаты, и потом, когда колесили по Германии, и в Англии обыкновенно снимали жилье на солнечную сторону. Она была доверчивой и очень нежной, он говорил мне, я часто вижу ее во сне у окна, в окне ветка грецкого ореха, на нем горлица жемчужная…

Или мы с ней бредем, взявшись за руки, опьяненные, чуя запахи прелой листвы и зеленой весны. Причем корни деревьев так ясно просвечивают в земле, прозрачной, хоть и туманной. Я различаю внутреннее течение их соков…

Порой мы с Марусей лежали, обнявшись, на крыше сарая, глядя в пустое небо, слушая пение жаворонков и стрекот зеленых кузнечиков, до того неподвижно, что бабочки садились нам на лицо.

На крыше сарайки мы наблюдали звезды и темную землю, и мир был далеко. Из раскрытого окна доносились обрывки разговора Ларочки и Доры. Звук их голосов то нарастал, то замирал над тонкими папоротниками, окаймлявшими прудик с лягушачьим оркестром.

А закроешь глаза, внутри все равно разливается свет, как будто во лбу зияла дыра, через которую что-то проникает. Красота, она же – любовь, казалось, нисходит на все вокруг. И жизнь казалась вечной.

Весть о революции прилетела, когда Ботик озабоченно вертел в руках какую-то железяку (бригадир Головушкин солидно именовал ее поршневым затвором трехдюймовой полевой пушки, но без отломанного хвоста – это ни к черту не годный металлолом), в цех пришел Колюня и, перекрикивая шум паровых молотков, сообщил, что царя в России больше нет, власть в Петрограде захватило Временное правительство.

Короче, революция, и надо идти на митинг.

Ботик бросил арматурину, надел свою замасленную кепку и отправился вместе с Ежовым, надеясь, что начальство не оштрафует его за отлучку: все же полковой писарь тоже какой-никакой командир.

У белого кирпичного здания волости собралась такая толпа, что было тесно даже стоять: и Хаим Вассерман, у которого больные ноги, правда, это не помешало его жене родить девять детей, и Лейзер Глоз, который все время что-то покупает, продает, ездит в Москву и Варшаву и учит своих сыновей в университете, чудаковатый одесский парикмахер Перчикович, дети Якова Ирухема – Нахум-Лейб, Хая-Мира, Гершон-Бер, Гутя (Нахум скончался в 1922 году от тифа).

Явился и сам Яков Ирухем, неряшливый немножечко, с измученным лицом, женатый на Стерне-Фейге Бройда, они приходились друг другу двоюродными братом и сестрой. Учитель Василий Васильевич Картошкин, в свое время исключивший Ботика из гимназии за неуспеваемость, студенты Горохов и Угрюмов, судебный пристав Хаим Голдес, торговцев понабежало с зимней ярмарки, прибывших из соседних местечек – Яновичей, Колышек, Суража, Мазеповки, Бабиновичей… Горбун Фима Кисс прискакал на черном плешивом осле. Съехались ломовые извозчики, рыбаки с берегов Двины, разные евреи, которые обычно толкутся без всякого дела с тросточками в руках, отставные солдаты.

Никто не понимал, как это можно жить без царя. Особенно растерянным выглядел бородач Ирухем, всю жизнь он был богобоязненным иудеем, – так от этой вести на него столбняк напал. И не он один, что тут долго распространяться, чудеса Господни, да и только, никто такого отродясь не слыхивал.

Ежов быстро нашел сподвижников.