Казалось, не было дня, чтобы Иона выпустил из рук трубу, он просто не мыслил себя без инструмента – любого; окажись в его руках скрипка, она звучала под его смычком то гобоем, то контрабасом, то виолончелью, даже валторной и трубой – в полнейшем их богатстве и блеске.

Скрипка несовершенна, говорил Иона, я не люблю ее, только ни слова Зюсе! Что там любить – деревяшка и четыре струны. Но с ее помощью приоткрывается дверь в иные миры, она – ключ. Да, скрипка несовершенна, но ведь и человек несовершенен…

Ладовое изобилие скрипки влекло Иону, при том что он был законченный духовик. Со своею начищенной трубой Иона встречал на вокзале генерала от инфантерии Алексеева, провожал солдат на фронт, играл на благотворительных концертах для раненых и сирот, вечерами выступал перед рыбаками на берегу Десны, дудел в «Иллюзионе», а там и – на ночь глядя – пускался в дальний путь.

Иной раз он ухитрялся сыграть попурри на трех подряд свадьбах: гремучую смесь из мазлтов, кале базецн, олфен ди мехутоним перед свадебным балдахином – неважно, соло или на паях с тамошними музыкантами: те, в случае отказа, угрожали переломать ребра заезжему выскочке.

Разумеется, Иона брал их в долю без лишних споров – свою угрозу деревенские лабухи вполне могли привести в исполнение, поэтому где бы ни появлялся Блюмкин, повсюду начиналось ликование, будто настали дни искупления и воссиял свет любви.

Однажды Иона отчебучил такое, что это вошло в хасидские предания. Во время праздника субботы, когда люди кружились в танце, он вдруг неожиданно смолк. Его, конечно, спросили – зачем он оборвал всеобщее веселье на пике восторга?

Иона ответил вопросом на вопрос, протирая мягкой тряпочкой очки:

– А что бы вы хотели? Чтобы танец угас? И мы разошлись с ощущением поражения?

Паня всегда нервничала, когда дядя Саша задерживался в университете.

А он – пылкая, преданная душа (на него, конечно, многие засматривались), ей отвечал свободолюбиво:

– Ну что, нельзя раз в неделю припоздниться с друзьями в библиотеке?

У него была старинная гитара, семиструнная, в хорошем состоянии, как ни странно. Он любил наигрывать и распевать романсы.

Пойте, цыгане, вы песню родимую,

Горе забудьте свое.

Только услышу я песню любимую,

Счастье вернется мое…

Но если Панечка сильно была не в духе, исполнял что-нибудь из революционного репертуара: «Я знаю, друзья, что не жить мне без моря, как морю не жить без меня…»

– Фу, какая самоуверенность! – ворчливо отзывалась Паня.

Но сразу оттаивала.

Ей, конечно, хотелось, чтобы он подал заявление в партию, стал членом профсоюза московских озеленителей – хоть как-то его систематизировать. А тот носился вольный, как птица, исполненный жгучей жажды жизни, руками размахивает, глаза блестят. А ну как – взмоет к облакам, растает в вышине?

Дядя Саша окончил университет, и его распределили в Иркутск.

Саша звал ее, умолял.

– Но как я могла с ним уехать? – вздыхала Панечка.

Вся юность ее пролетела без крыши над головой, по чужим углам, без пристанища, год прожила в поездах под грохот и лязг колес, гул аэропланов, ударов взрывной волны, без твердой почвы под ногами, в тесноте, духоте. Вши, голод, сыпной тиф, марсианские полустанки, мешочники, бандиты, мародеры. А за окнами ветер воет ночной да проносятся тени погибших городов.

И вот, когда Паня заняла пост в Моссовете, из окна ее квартиры виднелись башни Кремля… К тому же в секретном отделе она имела доступ к таким закулисным материалам, что вздумай она бросить все и уехать, – над головой у нее бы сгустились чернейшие тучи.

Дядя Саша плакал, когда уезжал в предрассветные сумерки. А она, как обычно с сухими глазами (до ее последнего часа никто и никогда не видел, чтобы Панечка плакала), собирала ему в дорогу жареные котлеты, квашеную капусту, яйца вкрутую, соль в спичечном коробке, свежие помидорины. И с вечера напекла пирожков с капустой.

Купили билет на поезд «Максим Горький». Поезда ходили долго, с продуктами было не очень, поэтому Паня решила основательно снабдить ими дядю Сашу.

Первое письмо он бросил в почтовый ящик на перроне Свердловска. В нем сообщалось, что всю эту заоблачную гору продуктов дядя Саша съел в первый день пути – умирая от тоски по любимой.

В Тюмени, чуть позже писал дядя Саша, удалось ему купить жареного кролика. А соседями по купе оказались чудесные люди – профессор криологии Алексей Валерианович Гранатов, переведенный из Московского института новой медицины в Иркутск, и его жена Рада Викентьевна, биолог и медик. Естественно, он предложил коллегам разделить с ним трапезу.

Втроем они с большим аппетитом разделались с кроликом. Но, обгладывая косточки, профессор Гранатов начал внимательно разглядывать одну из них. Потом отложил в сторону, повернулся к жене и сказал: «Мяу!»

Рада Викентьевна стремглав выскочила из купе. Зато Алексей Валерианович раскупорил заветную бутылочку спирта, специально припасенную на всякий пожарный случай, развел спирт водой, и они с Сашей молча выпили под стук вагонных колес.

Иона только возвращался с «гастроли», а его уже поджидали в трактире «Башмак футуриста», где собиралась витебская артистическая богема. Расфранченный человечек с брюшком и с приятным обхождением Тофик Цыпкер улещивал Иону:

– Играйте что вашей душе угодно. Вы не должны стесняться, чувствуйте себя как дома. А я вас, будь на это воля Божья, вознагражу. Вы будете иметь от меня, – говорил он, потирая руки, – еду и питье, казенную одежду, курево, деньги на карманные расходы и вообще все, что нужно живому человеку.

У Блюмкиных ведь обычно ветер гулял в карманах.

– Целый день с удочкой в руках, а на ужин одни овощи! – посмеивалась над сынком Дора.

Боря был не особый любитель «Башмака». Слишком много болтовни и дыма. Но Иона позвал Ботика – с Колюней, уже был наслышан, что тот в свободное от заводской и партийной работы время сочиняет стихи. Николай с удовольствием принял приглашение, взял с собой тетрадь со стихами и по дороге в кабачок с жаром распространялся о том, что Февральская революция – только начало, настоящая рабоче-крестьянская революция еще впереди, как учит товарищ Мандрик.

– Понимаешь, надо браться за дело с самого низу, – объяснял Николай, – сплотиться вокруг советов рабочих и солдатских депутатов, установить строжайший революционный порядок, и никаких колебаний и сомнений. Только твердость, стойкость, выдержка и решительность!

Вечер был тих и безмятежен, солнце медленно садилось за левый берег Витьбы, заваливаясь, как краснорожий пьяница на завалинку, одаривая горожан последними золотыми лучами.

Сходка называлась «Вечер поэз», все было построено по модному принципу демократии: любой, кто считал себя поэтом, имел удобный случай выйти на маленькую эстраду и огласить свои сочинения.

Присесть, между прочим, некуда, и не последнюю роль в таком изобилии народу играл Блюмкин, поскольку по пятницам исполнял в «Башмаке» короткие пьесы на кларнете вместе с пианистом Семой Гендельсманом, вздорным длинноносым юнцом.

Каждому встречному Сема говорил вместо приветствия, заикаясь: я-я-я у-чился у самого А-артура В-винцента Л-лур-рье! И если слышал в ответ: впервые слышу, Сема сразу хватал наглеца за грудки.

Так за свою гордыню поплатился Криворот, хотя хорошо было бы к трубе и кларнету добавить страстное звучание саксофона, напоенное чувственным опытом Биньомина и его томительными воспоминаниями о пережитых романах. В этом смысле Биня намного превосходил дикаря Гендельсмана и анахорета Иону.

Кто такой Лурье, Иона понятия не имел, ясно одно: Артур-Винцент – одиозная личность и оригинал, возвестивший в своем «Манифесте нового слышания» новую гармоническую эпоху взамен обветшалого музыкального старья.

Когда Коля с Ботиком вошли, Сема, сложившись в три погибели над фортепиано, как деревянный плотницкий метр, свесив патлы на клавиатуру, лихо играл синкопы. Пальцы порхали над клавишами, лицо напоминало птицу с клювом, которой сыпанули просо. Все было в этой игре – и беспорядочность его жизни, и Небо, и Земля, и медленное сжигание самого себя на костре всепожирающего искусства.